Там, где была тишина - Страница 15
— Вот что ты наделала, Наталья, — шутливо, но с тайным восхищением промолвил Николай.
А Наталья уже спала. Откинувшись на рюкзак, она лежала на спине, подвернув под себя руку, по-детски полураскрыв рот. Николай бережно укрыл ее своим пиджаком. Все замолчали, чтобы не разбудить ее.
Макаров, словно вспомнив о чем-то, подвинулся ближе к костру и, достав из кармана конверт, торопливо вскрыл его. «Что ты мне пишешь, Юлька, — подумал он. — Если бы ты знала, где я читаю твое послание».
«Здравствуй, хороший мой!» — прочел он первые слова, и сладкая боль сдавила его сердце. Хороший! Почему же никогда ты так не называла меня там, в далекой Полтаве?
«Много событий произошло в моей жизни за последние несколько месяцев, — читал он. — Столько, что в письме и не перескажешь. Недавно мне переслали твои письма, полные благоухания мокрой от дождя сирени. Мне они напомнили все-все — и лунные полтавские ночи, и васильки в поле за кладбищем, и тот высокий тополь, в тени которого мы прощались с тобой. Может быть, я виновата перед тобой, не знаю. В те дни другое захватило меня целиком — мечта стать артисткой. И я стала ею, Витя. Пою. Поднимаю с пола букеты фиалок с маленькими записками, среди которых — увы! — твоей нет. Я уже не та, что прежде была. Нужно сказать тебе самое страшное — я была женой одного человека — плохого и грязного. И я ушла от него. Пусть тебя это не огорчает, хороший. Тебя ждет твоя любовь — чистая, чистая. Тебя ждет твое счастье».
Лицо Макарова болезненно перекашивается. Письмо выскальзывает из его ослабевших пальцев в огонь, он вспыхивает ярче. Горит костер, и сидит возле него, опустив голову, человек, пораженный внезапным горем. Вокруг глухая тишина, только слышно потрескивание сухих, ломких сучьев саксаула. А костер разгорается все сильней, словно хочет растопить холод в сердце глубоко задумавшегося человека.
…Горит костер. Потрескивают сучья, медленно поднимается к небу косматый дым. О жаркий костер первооткрывателей, как хорошо умеешь ты согревать сердца! Горишь ли ты на арктической льдине или посреди угрюмых гор — повсюду ты одинаково дорог человеку. И всюду к твоему золотистому пламени, к твоему благодатному теплу тянутся натруженные руки; и мужественные сердца.
Слава тебе, костер первой пятилетки, пылавший во всех концах нашей необъятной Родины. Сколько подвигов связано с тобой, сколько героев грелось у твоего огня!
Пройдут годы, и ты вспыхнешь в глухих лесах и тайниках, согревая партизан отрядов Федорова и Ковпака, суровых народных мстителей.
Пройдут годы, и своим потрескиванием ты нарушишь первозданную тишину целинных земель, вспыхнув где-то в безбрежной алтайской степи. И вот уже возле тебя собираются юноши и девушки, братья и сестры, дети и внуки бойцов первой пятилетки, собираются и усаживаются поближе, к теплу, чтобы, обнявшись, запеть:
ВЗРЫВ В ГОРАХ
Это произошло в густых сумерках осеннего октябрьского вечера 1930 года. В горах Гаурдака внезапно раздался могучий взрыв. Пламя, взлетев к небу, озарило своим багровым светом мрачные голые скалы и горстку людей, укрывшихся за валунами.
Отброшенные силой взрыва, камни прошумели, как снаряды, над головами оглушенных людей, и затем все стихло.
Внезапно полил дождь. Наступила темнота.
Переругиваясь и спотыкаясь, поддерживая друг друга, геологи и рабочие побрели в лагерь. Дождь лил и лил. В тесных мокрых палатках, наскоро поужинав, уставшие разведчики завалились спать.
Вокруг лагеря, перекликаясь сонными голосами, ходили вооруженные часовые. Имели оружие все члены экспедиции. Здесь было все — и винтовки, и пистолеты, и даже гранаты.
В горах бродили басмачи. В любую минуту можно было ждать налета. Но не это волновало сейчас геологов.
Что дал взрыв. Будет ли обнаружена в результате его сера или и эта попытка окончится неудачей?
Больше всего волновали и мучили эти вопросы руководителя экспедиции — молодого геолога Степана Павловича Мирченко.
Это он затеял новый поход в район Гаурдакской антиклинали, поставив себе задачу: во что бы то ни стало найти серу, столь нужную зарождающейся химической промышленности и сельскому хозяйству.
Вот он, Степан Павлович, сидит сейчас, свесив голову и прислушиваясь к нарастающему шуму дождя, поглядывая на стрелки часов, которые не хотят двигаться быстрее. Ох, долго еще до рассвета, Степан Павлович. Ложился бы ты лучше спать. Все равно ни до чего не додумаешься.
А думы лезут и лезут, точно так же, как эти свинцовые тучи, окутавшие горные вершины.
— О чем думаешь, начальник? — осторожно касается рукой его плеча сидящий рядом высокий худощавый юноша. Дотлевающий перед палаткой костер освещает его темное худощавое лицо с густыми, словно сросшимися бровями. На голове большая белая папаха. — Почему не спишь?
Мирченко ласково глядит на юношу.
— Не спится, Мамед, — произносит он, поглаживая свою окладистую купеческую бороду. — Не спится, друг.
Мирченко внимательно присматривается к юноше. С ним творится что-то неладное. Всю дорогу он сумрачен и замкнут.
— Что с тобой, Мамед? — тихо спрашивает геолог. — В прошлом году ты был весел и распевал песенки. Какое горе приключилось с тобой?
Мамед молчит.
— Небось девушка, Мамед? Чаровница?
Юноша поднимает на геолога большие, печальные глаза.
— Полюбил, начальник, очень полюбил.
— Кто же это? — осторожно спрашивает Мирченко.
Ночь располагает к откровенности. Да и слишком уж наболела душа у юноши, хочется ему поделиться с кем-нибудь своим горем.
— Дурсун, — чуть слышно произносит он любимое имя. — Девушка из моего кишлака. Ты ее не знаешь, начальник. Нет красивее ее на свете. У нее волосы, как листья осенью, совсем золотые. А глаза — как каштаны. — Голос юноши срывается и дрожит.
— Да, любовь… И что же она, Мамед? — так же осторожно спрашивает геолог, наблюдая за потухшими угольками.
Мамед печально опускает голову.
— Нет, она ничего не знает. Один раз она играла возле своего дома, под большим карагачом, с подругами. Я все время следил за нею. Сердце у меня так билось, мне казалось, она услышит и подойдет. Но она не подошла. Я все время смотрел на нее. Вот, думаю, как только она останется одна, я подойду к ней и все скажу. Но они долго бегали, резвились и хохотали. Наконец, подруги ее убежали, и она осталась одна. Ноги стали каменные у меня, начальник. Но я пересилил себя, и встал, и подошел к ней. Мне нужно было сказать ей только одно слово — люблю. Одно слово, начальник. А я ничего не мог сказать. Я стоял возле нее и не мог пошевелиться, не мог раскрыть рта. Тогда она рассмеялась, взмахнула своими косичками и убежала.
Мамед тяжело вздохнул.
— А на земле осталось вот это, — он разжал ладонь, и Мирченко увидел лиловую шелковую ленточку. — Это ее.
Мамед замолчал.
— А вчера ее продали, — внезапно закончил он свой рассказ и резко отвернулся.
— Как продали? — вскричал Мирченко, удивленно отшатываясь.
— Мой хозяин Дурдыев дал за нее большой калым. А родители Дурсун были бедняки. Вот они и согласились. Хотели и старшую дочь Тоушан продать, но она в Ашхабад убежала. А Дурсун продали.
Он схватил лежащие возле кибитки ветки саксаула и стал в исступлении ломать их и швырять в затухающий костер. И пламя постепенно разгоралось, как его боль и ненависть, и даже дождь не мог погасить его.
— Успокойся, — тихо произнес Мирченко. — Этим горю не поможешь. — Он потер глаза и глубоко задумался. — То, что ты мне рассказал, Мамед, ужасно. Но в этом, есть и доля твоей вины. Да, да, — повторил Мирченко, увидев, как вздрогнул юноша. — Ты не добивался своего счастья, своей мечты. А счастье никогда само не идет в руки. Если бы девушка знала о твоей любви, все было бы иначе. Но ты молчал. Ты упустил свое счастье.