Талисман - Страница 12

— Идиотка,— сказала она раздумчиво.

— Кто? — не понял Дюк.

— Твоя Нина Георгиевна, кто же еще? Кто это воспитывает унижением? Хочешь, я ей скажу?

— Что? — испугался Дюк.

— Что она идиотка.

— Да ты что! У меня и так общий балл по аттестату будет 3,3. Куда я с ним поступлю?

— Хочешь, я тебя в другую школу переведу?

— Мама! Я тебя умоляю! Если ты будешь грубо вмешиваться, я ничего не буду тебе рассказывать,— расстроился Дюк.

— Хорошо,— пообещала мамa.— Я не буду грубо вмешиваться.

Дюк лежал в теплой, уютной темноте и думал о том, что другая школа — это другие друзья. Другие враги. А он хотел, чтобы друзья и даже враги были прежними. Он к ним привык. Машу Астраханскую он сделал счастливой. Марееву — стройной. Тете Зине выразил свой протест.

— Знаешь, в чем твоя ошибка? — спросила мама.— В том, что ты живешь не своей жизнью. Ты ведь не талисман.

— Неизвестно,— слабо возразил Дюк.

— Известно, известно.— Мама поцеловала его, как бы скрашивая развенчание нежностью.— Ты не талисман. А живешь, как талисман. Значит, ты живешь не своей жизнью. Поэтому ты воруешь, врешь и воешь.

Дюк внимательно слушал и даже дышать старался потише.

— Знаешь, почему я развелась с твоим отцом? Он хотел, чтобы я жила его жизнью. А я не могла. И ты не можешь.

— А это хорошо или плохо? — не понял Дюк.

— Где-то я читала: «Ни брату, ни жене, ни другу не давай власти над собой при жизни твоей. Доколе ты жив и дыхание в тебе, не заменяй себя ничем...» Надо быть тем, кто ты есть. Самое главное в жизни — найти себя и полностью реализовать.

— А как я себя найду, если меня нет?

— Кто сказал?

— Нина Георгиевна. Она сказала, что я безынициативный.

— Ну и что? Даже если так... Не всем же быть лидерами... Есть лидеры, а есть ведомые. Жанна Д 'Арк, например, вела войско, чтобы спасти Орлеан, а за ней шел солдат, И так же боролся и погибал, когда надо было. Дело в том, куда они идут и с какой целью. Ты меня понял?

— Не очень,— сознался Дюк.

— Будь порядочным человеком. Будь мужчиной. И хватит с меня.

— Почему с тебя? — не понял Дюк.

— Потому, что ты моя реализация.

— И это все?

— Нет,— сказала мама.— Не все.

— А как ты себя реализовала?

— В любви.

— К кому? — насторожился Дюк.

— Ко всему. Я даже этот стул люблю, на котором сижу. И кошку соседскую. Я никого не презираю. Не считаю хуже себя.

Дюк перевел глаза на стул. В темноте он выглядел иначе, чем при свете,— как бы обрел таинственный дополнительный смысл.

— А без отца тебе лучше? — спросил Дюк, проникая в мамину жизнь.

Они впервые говорили об этом. И так. Дюку всегда казалось, что мама — это его мама. И все. А оказывается, она еще и женщина и отдельный человек со своей реализацией.

— Он хотел, чтобы я осуществляла его Существо. Была при нем.

— А может быть, не так плохо осуществлять другого человека, если он стоит того,— предположил Дюк.— Чехова, например...

— Нет,— решительно сказала мама.— Каждый человек неповторим. Поэтому надо быть собой и больше никем. Дай слово, что перестанешь талисманить.

— Даю слово,— пообещал Дюк.

— Это талисманство — замкнутый порочный круг. Все, кого ты облагодетельствовал, придут к тебе завтра и снова станут в очередь. И если ты им откажешь, они же тебя и возненавидят и будут помнить не то, что ты для них сделал, а то, что ты для них не сделал. Благодарность — аморфное чувство.

Дюк представил себе, как к нему снова пришли: Аэлита — за новым ребенком в новой семье, тетя Зина — за ковром, Виталька Резников — за институтом, Маша — за Виталькой. Кияшко захочет вернуть все, что когда-то раздарила.

— Даю слово,— поклялся Дюк.

— А теперь иди к себе и спи. И не бойся. Ничего с тобой не будет.

— Ас Аэлитой?

— И с ней тоже ничего не случится. Просто будет жить не в своем возрасте. Пока не устанет. Иди, а то я не высплюсь.

Дюк побежал трусцой к себе в комнату, обгоняя холод. Влез под одеяло. Положил голову на подушку. И в эту же секунду устремился вверх по какой-то незнакомой лестнице. Подпрыгнул, напружинился -и полетел в прыжке. И знал, что, если напружинится изо всех сил, может лететь выше и дальше. Но не позволял себе этого. Побаивался. Такое чувство бывает, наверное, у собаки, играющей с хозяином, когда она легко покусывает его руку и у нее даже зубы чешутся — так хочется хватить посильнее. Но нельзя. И Дюк, как собака, чувствует нетерпение. И вот не выдерживает — напрягается до того, что весь дрожит. И летит к небу. К розовым облакам. Счастье! Вот оно! И вдруг пугается: а как обратно?

И в этот момент взвенел телефон.

Дюк оторвал голову от подушки, обалдело посмотрел на телефон, переживая одновременно сон, и явь, и ощущение тревоги, звенящей вокруг телефона.

Он снял трубку. Хрипло отозвался:

— Я слушаю...

Там молчали. Но за молчанием чувствовалась не пустота, а человек. Кто это? Аэлита? Милиционер? Маша Астраханская? Кому он понадобился?..

— Я слушаю,— окрепшим голосом потребовал Дюк.

— Саша, это ты? Извини, пожалуйста, что я тебя разбудила...

Дюк с величайшим недоумением узнал голос классной руководительницы Нины Георгиевны. И представил себе ее лицо с часто и нервно мигающими глазами.

— Мне только что позвонили из больницы и сказали, что мама плохо себя чувствует. И чтобы я пришла. Я очень боюсь.

Дюк молчал.

— Ты понимаешь, они так подготавливают родственников, когда больной умирает. Они ведь прямо не могут сказать. Это антигуманно...

Волнение Нины Георгиевны перекинулось на Дюка, как пожар в лесу.

— Я тебя очень прошу. Сходи со мной в больницу. Пожалуйста.

— Сейчас? — спросил Дюк.

— Да. Прямо сейчас. Я, конечно, понимаю, что ты должен спать. Но...

— А какая больница? — спросил Дюк.

— Шестьдесят вторая. Это недалеко.

— А как зовут вашу маму?

— Сидорова Анна Михайловна. А зачем тебе?

— Перезвоните мне через пятнадцать минут,— попросил Дюк.

— Хорошо,— согласилась Нина Георгиевна убитым голосом.

Дюк положил трубку. Набрал 09. Там сразу отозвались, и слышимость была замечательная, поскольку линия не перегружена. Дюку дали телефон шестьдесят второй больницы. И в шестьдесят второй отозвались сейчас же, и чувствовалось, что больница рядом, потому что голос звучал совсем близко.

— Рабочий день кончился,— сказал голос,— Звоните завтра с десяти утра.

— Я не могу завтра! — вскричал Дюк.— Мне надо сейчас! Я вас очень прошу...

— А ты кто? — спросил голос.— Мальчик или девочка?

— Мальчик.

— Как фамилия? — спросил голос.

— Моя?

— Да нет. При чем тут ты? Фамилия больного. Про кого ты спрашиваешь?

— Сидорова. Анна Михайловна.

Голос куда-то канул. Дюк даже подумал, что телефон отключили.

— Алло! — крикнул он.

— Не кричи,— попросил голос.— Я ищу.

— А вы мужчина или женщина? — полюбопытствовал Дюк, потому что голос был низкий и мог принадлежать представителю того и другого пола.

— Я старуха,— сказал голос. И снова канул. Потом опять возник и спросил: — А она тебе кто? Бабушка?

— Не моя,— уклончиво ответил Дюк.

— Скончалась...— не сразу сказал голос.

Дюк был поражен словом «скончалась». Значит была, была и кончилась.

— Спасибо...— прошептал он. Там вздохнули и положили трубку.

И этот вздох как бы остался в его комнате. Дюк с ужасом всматривался в черное окно, как будто там могло возникнуть мертвое лицо. Он сидел без единой конкретной мысли. Существовал как бы на верхушке вздоха.

Потом мысли стали просачиваться в его голову одна за другой. Первая мысль была та, что сейчас позвонит Нина Георгиевна и надо что-то придумать и не ходить. Потому что пойти с ней в больницу — значит, провалиться, порушить конструкцию талисмана, выстроенную такими усилиями. Нина Георгиевна увидит, что Дюк не просто нуль. Это было бы еще ничего. Нуль в конце концов нейтрален и никому не мешает.