Таксопарк - Страница 79

— Наверное, вы тогда смеялись надо мной? — произнесла она. — А я ту дубленку отдала брату. Не хотела, чтобы вещь досталась чужому человеку.

И Тарутин вспомнил, как однажды она явилась к нему в кабинет с просьбой не убирать ларек с площади у таксопарка и пыталась задобрить Тарутина подарком… А потом оказалось, что она просто повидать его хотела.

Тарутин улыбнулся, крепче прижимая к себе ее руку, с искренней сейчас добротой.

Женщина занимала комнату в коммунальной квартире.

— Спят уже. Залегли, — прошептала она и в темноте прихожей потянула Тарутина за руку в конец коридора. Только оказавшись в комнате и прикрыв дверь, она зажгла свет.

— Фу! Как через минное поле. Им только на язык что-нибудь повесь, — улыбалась она, и тушь подтекла под счастливые ее глаза. — Раздевайтесь, Андрей Алексаныч. Мы сейчас с вами закусим, выпьем чего-нибудь. — Она запрыгала на одной ноге, сбрасывая шубу. — Там у меня крючки за шкафом. Вешайте свое пальто, располагайтесь. А я мигом…

Она рывком сорвала с вешалки халат, прихватив что-то еще розовое, блестящее, и вышла из комнаты.

Мебель у нее хоть и новая, но не из дорогих — все, что необходимо. Стол, стулья, два кресла, телевизор, диван-кровать. Вдоль стены тускнел коричневым лаком комплект — шкаф, секретер, сервант, тумба. Очень удобная штука…

Тарутин сел в кресло, закурил и усмехнулся про себя — там, на другом конце автобусного маршрута, тоже была комната, правда, в отдельной квартире, но, по существу, в коммунальной. Он так и не успел познакомиться с капитаном-тралмейстером дядей Ваней и тремя сестрами. Вика почему-то скрывала их от Тарутина, возможно, заранее рассчитывала это расставание, инженер-программист. Только Пафику, собачке, похожей на волосатого человека из старого учебника биологии, удавалось прорваться сквозь кордон…

Женщина вернулась в комнату. Соломенного цвета волосы были выложены крупными кольцами, лишь короткая челка выбивалась из-под этой хитроумной конструкции на гладкий широкий лоб. Красный халат падал с плеч, поднимаясь на крупной упругой груди здоровой, нерожавшей тридцатипятилетней женщины.

— Что вы пьете, Андрей Алексаныч? — Голос ее такой же мягкий, под стать фигуре, округлой и зовущей.

— Все!

Тарутину приятно было чувствовать этот призыв, он почти физически ощущал на своем лице теплоту ее полных белых рук.

Женщина ходила по комнате, собирая из холодильника и шкафчиков какие-то яркие цветные баночки, свертки, бутылки, рюмки, тарелочки, вилки… Все это она весело и щедро расставляла на столе, и стол на глазах оживал, превращаясь в красивую витрину со своей клеенкой, где на желтом фоне были разбросаны хризантемы.

— Вот не думала — не гадала, что вы будете сидеть в моей комнате, вот не думала — не мечтала, — радостно выговаривала она слова, глядя на Тарутина. Вообще, где бы она ни находилась, она старалась не спускать с Тарутина своих больших глаз. — Вы казались мне строгим-строгим. Честное слово, я вас боялась…

— Ну-ну. Не такая вы уж и робкая.

— Это кажется.

— И я только кажусь строгим.

— Не говорите. Мне через окошечко ларька все слышно. Шоферы вас уважают, а кто и боится. Говорят, вы человек строгий, неподкупный.

— А оказалось наоборот…

— Вы не строгий, вы умный. А чего сдуру кричать на всех, страх нагонять? У нас управляющий торга такой. Орет, бушует, увольняет. А толку? Весь торг лихорадит, люди дерганые, злые. А его-то как ненавидят все, все! Знают, что дурак, оттого и орет, чтобы дурь спрятать, работать-то он не может… И почему таких держат?

— Может быть и наоборот: тихий-тихий, а тоже дурак. Оттого и тихий — ума только и хватает, чтобы дурь не показывать, а?

— А вы не наговаривайте на себя! — Женщина повела в воздухе пальцем, и Тарутин между двумя колечками с каким-то камешком разглядел тонкое, обручальное.

— Вы что, замужем были?

— Нет. Это так. Для острастки — среди мужчин работаю, — засмеялась женщина. — Я слышала такой анекдот. Что значит, если женщина носит обручальное кольцо? Значит, она замужем. А если у женщины обычное колечко? Это ничего не значит! А если женщина носит обручальное и простое вместе? Тогда что?

Тарутин пожал плечами.

— Это значит, Андрей Алексаныч, что женщина замужем, но это ничего не значит, вот!

Тарутин засмеялся. И женщина смеялась широко, радостно, красные рукава халата задрались, обнажая белые руки до самых плеч…

— Хорошо мне с вами, — внезапно проговорил Тарутин.

Женщина притихла, точно споткнулась.

— И оставались бы. Я такие вам бы обеды готовила. С работы как угорелая летела бы, только бы вас увидеть поскорее. Все для вас бы делала, все, все… Что еще нужно человеку? Покой, забота. После службы вашей сумасшедшей… А там, глядишь, и привыкнете ко мне, я надоедать вам не стану. Я знаю, когда и на кухню уйти надо, переждать, когда помолчать… Нас знаете как в семье воспитывали, на строгостях. Я в деревне жила под Ставрополем, у нас строгости в семье были, от горцев влияние большое, у них, у горцев, в семье каждый свое место знает… Вот и оставались бы у меня. Квартира у нас спокойная, друг дружку уважаем. И телефон у нас есть, в коридоре…

— Вот! Это разговор, — смущенно улыбнулся Тарутин, он не ждал такого бурного объяснения и растерялся. — Телефон — это здорово, — пытался отшутиться он, а получилось серьезно. — На работу мне позвонить не мешает, я всегда ночью звоню. А у вас уже спят в квартире, неудобно…

Женщина выскочила в коридор и через мгновение внесла в комнату телефон. Длинный шнур волочился по полу. Она поставила аппарат на колени Тарутина и отошла, довольная и раскрасневшаяся.

— Нечем крыть! — Тарутин снял трубку и набрал номер. Ответил дежурный диспетчер Поляков. — Что там у нас, Поляков? Какие новости? Снег-то большой…

— Да, уже наломал дров снег этот, черт бы его взял, — невесело ответил дежурный.

— А что такое?

— Катастрофа на Северном шоссе. Водителя убило. Пассажиров не было. В бульдозер врезался из-за пьяного. Пятая колонна. И молодой парень. Чернышев Валерий… Вы меня слышите?

Голос диспетчера шуршал, точно таракан по бумаге, — то останавливался, то брел дальше… Тарутин отстранил трубку от уха.

Круглое лицо женщины стало оплывать, раздваиваться. Пухлые ее губы что-то произносили…

Тарутин переставил аппарат на стол и полез в карман за носовым платком…

Любительская фотография на белом чертежном листе, окаймленная широкой черной траурной полосой. Кажется, что Валера не успел спрятаться и выглядывает удивленный, взъерошенный, с тонкой шеей. Под фотографией слова: фамилия, имя, номер колонны и две даты.

Почти каждый, кто останавливается у листа, вычитает одну дату из другой.

— Двадцать лет прожил, — произносил каждый и, вздохнув, приближался к столику, за которым сидел дежурный со списком.

— По скольку собирают?

— Сколько не жалко, — отвечал дежурный. — Сам понимаешь, как в опере: сегодня ты, а завтра я. Колеса-то круглые.

— Это мы знаем, каждый день в оперу бегаем.

И водители доставали деньги — кто сколько, — протягивали дежурному. Тот записывал фамилию и ставил против нее птичку…

— Я тоже вчера, — слышится чей-то голос. — Въехал на деревянный мост, а мокрое дерево, сам знаешь, хуже льда. Вдруг передо мной резко стопорят. Я на тормоз. Меня разворачивает… Хорошо, сбоку никого не было.

Но мало кого интересует эта история — с кем не бывало, стоит ли рассказывать. Если все благополучно, считай, никакой истории не произошло, чепуха одна, эпизод. Другое дело, когда заканчивается ужасно, как у этого парня, которого мало кто и знал в колонне, не то что в парке.

Кассовый зал гудел сдержанно и печально. Так бывало обычно по вечерам, когда вернувшихся с линии встречал из угла белый лист бумаги с черной каймой. Движения людей в зале становились медлительнее, они не спешили покинуть парк после многочасовой гонки по городу — хотелось побыть среди товарищей, поговорить о чем-нибудь. Или сброситься и пойти куда-нибудь, выпить за помин души. В такие минуты приглушались взаимное недовольство, распри, суета, мелкие обиды. В такие минуты каждый чувствовал себя членом одной семьи.