Тайный сыск Петра I - Страница 150

Но мы забываем одно: что наша история рано или поздно должна же обхватить общественный и частный быт каждой эпохи со всеми ее характеристическими мелочами, по-видимому, но только по-видимому, неважными; что при этом неминуемо должны же мы будем приблизиться к личностям, хотя и не заявившим себя государственною деятельностью, но зато игравшим роль в обществе своего времени; мы забываем, что очень часто какой-нибудь, теперь неизвестный, камергер или забытая фрейлина, или царица, не игравшая роли политической, в лице своем несравненно скорее дадут нам возможность ознакомиться с образованием, с нравственным развитием, с тем кодексом правил и взглядов тогдашних деятелей на общественные приличия, отношения друг к другу, к низшим и к высшим себя и т. п., нежели все «патентованный» исторические лица. Словом, мы не хотим верить, что первые лица зачастую несравненно ярче знакомят нас с общим видом той среды, над которой подымались только некоторые исключительные личности.

Таким-то вполне характерным, для освещения всего современного ему общества, хотя, по-видимому, и весьма второстепенным, лицом был герой нашего рассказа, очерка, почти исключительно основанного на подлинных архивных материалах. Скажем же ему, Виллиму Ивановичу Монсу, наше последнее прости.

Труп Монса убран с колеса, снята и голова с позорного кола, и мы, невозмущенные страшным зрелищем, можем со спокойным духом сказать следующее: Монс есть один из первых по времени нумеров в той длинной фаланге фаворитов-временщиков, которые от времени до времени являются в русской истории XVIII века. Для них, за немногими исключениями, ничего не существовало, кроме произвола, направленного к достижению своекорыстных целей, пред ними все кланялось, все ползало; для них не было законов, не было правды, не было отчизны…

Монс еще действовал сравнительно со своими преемниками скромно, робко; он не мог вполне развернуться, не потому, что та, которая дала ему силу и значение, связывала бы иногда ему руки, нет, — а потому, что в глазах его постоянно гуляла по спинам именитых «птенцов» дубина царская, либо брызгал кровью кнут заплечного мастера, сверкала секира палача да болталось на виселице гниющее тело какого-нибудь вора-сановника. И все-таки, при этих нравственных сдержках, фаворит Екатерины Алексеевны восемь лет неустанно нарушал указы, был приточником и прибежищем всякой неправды, имевшей только возможность повергать к его стопам богатые презенты… Кто бы мог подумать, что все это было возможно при Петре, в его, так сказать, внутренних апартаментах, в продолжение столь многих лет, под сенью тех многочисленных, один суровее другого, указов, которыми он мечтал создать новую Россию и которые должны были служить руководящими звездами его «птенцов», его сподвижников.

Петра не стало. И вот главнейшие «птенцы» его и их ставленники, сильные тем, чем силен был Монс, повели было петровское общество все дальше и дальше от народа русского в «мрачную область антихристову», как выражались поборники старины, но заключим словами величайшего русского поэта А. С. Пушкина:

Нами приведен в своем месте рассказ леди Рондо о смерти польского посланника Кёнигсека, в 1703 г., утонувшего под Шлиссельбургом, после чего обнаружилось, что он имел секретную переписку с Анной Ивановной Монс. Мы привели этот рассказ с оговорками относительно его ошибок, но главным образом как романическую легенду, весьма рано, уже в апреле 1729 года (когда писала Леди Рондо свой рассказ) окружившую имя Анны Монс. Устрялов, в своей «Истории царствования Петра I-го», совершенно опровергает этот рассказ, говоря, что леди Рондо спутала Кёнигсека с Кейзерлингом. Опровержение Устрялова, однако, не основательно в виду рассказа русского историка Герарда Миллера (1703–1783 гг.), который изучал отечественную историю по архивным документам и в своих заметках на письма леди Рондо, — заметках, составленных для великой княгини Марии Феодоровны (в царствование Екатерины II), отнюдь не спутывая Кёнигсека с Кейзерлингом, упоминает о каждом из них по отношению их к Анне Ивановне Монс. Приводим здесь несколько полнее рассказ Миллера.

«Следуют, — пишет Миллер по поводу рассказа леди Рондо, — не вполне верные рассказы о первой фаворитке Петра I. Ее звали не Мунц, а Анна Монс, и отец ее был не офицер, а мещанин и виноторговец. Корб в своем Diar. itin. in Moscoviam (стр. 106) говорит, что Монс был золотых дел мастер, в Немецкой слободе в Москве. Это та самая domicella Mons, о которой Корб часто упоминает. Государь был очарован ее необыкновенной красотой. Во время осады Шлиссельбурга он узнал о ее неверности и о переписке с саксонским посланником фон Кёнигсеком. Открылось это таким образом. Посланник сопровождал царя в поход и, переходя раз поздно вечером по узкому мостику, через неглубокий ручей, оступился и утонул. Когда царь о том узнал, первой заботой его было устранить от посторонних глаз находившиеся в карманах посланника бумаги, в которых могли содержаться государственные тайны относительно тесного его союза с королем Августом. Каково же было его изумление, когда открылись при этом случае тайны его фаворитки Анны Монс! Она так обнаружила себя перед Кёнигсеком, что не оставалось ни малейшего сомнения в ее неверности. О портрете ничего не говорится в тайной истории, но упоминается о другом знаке ее любви, посланном ею на память г. Кёнигсеку. С этих пор царь совершенно отступился от нее. Несколько лет она содержалась под арестом, хотя и сносном, от которого прусский посол, г. Кейзерлинг, старался ее освободить, ходатайствуя за нее, по поводу чего он имел даже неприятности с кн. Меншиковым в 1707 г., в Варшаве. Наконец, государь смягчился. Ей дали свободу и она вышла замуж за Кейзерлинга; на пути с нею из Москвы в Берлин он умер.

Потом она вышла замуж за шведского майора Мюлерса, из плененных под Полтавою. Наконец Анна Монс умерла в 1714 г. Эта женщина могла бы достигнуть несравненно большего счастья, если б она была в состоянии превозмочь свою неосторожную склонность к Кёнигсеку («Русская старина», изд. 1878 г., том XXI, стр.331).

Отправляясь в Турецкий поход, в начале 1711 года, царь Петр, под влиянием тяжелых предчувствий, томивших его душу, хотел устроить семейное дело, которое лежало на его совести.

«Благодарствую вашей милости, — писал он Меншикову, — за поздравление о моем пароле, еже я учинить принужден для безвеснаго сего пути, дабы ежели сироты останутся, лучше бы могли свое житье иметь, а ежели благой Бог сие дело окончает, то совершим в Питербурху».

Кому же Петр принужден был дать пароль для «безвестного пути»?

Несколько раз в нашем рассказе упоминалось имя Анны Монс, красавицы Немецкой слободы, обворожившей великого царя. В 1704 году эта долгая и, по-видимому, крепкая связь рушилась; пошли слухи, что красавица сблизилась с прусским посланником Кейзерлингом и приняла предложение выйти за него замуж: чем руководствовалась при этом Анна, страстью или желанием, при охлаждении царя, обеспечить свое положение таким почетным браком, — мы не знаем; знаем одно, что она, вместе с сестрою Бал к, подверглась опале, была посажена под арест. В марте 1706 года Головин дал знать царю, что Кейзерлинг бил челом, «чтоб Анне Монсовой и сестре ее Балкше дано было позволение ездить в кирху, и Балкову жену, буде мочно, отпустить к мужу. Сие просит он для того, что все причитают несчастие их ему, посланнику». Петр отвечал: «О Монше и сестре ее Балкше велел я писать Шафирову, чтобы дать ей позволение в кирху ездить, и то извольте исполнить». «Все причитают несчастие Монс и сестры ее мне», — говорит Кейзерлинг, а не говорит прямо: «я виновник их несчастия». Нельзя не обратить внимания на эту неопределенность слов Кейзерлинга. Но в какой бы степени ни был справедлив слух об участии Кейзерлинга в опале Анны Монс с сестрою, верно также, что дело Монс не ограничивалось одними ее личными отношениями к царю, т. е. переменою их; дело было гораздо обширнее, и в него замешано было с 30 человек, что видно из письма Ромодановского к Петру в 1707 году: «С тридцать человек сидят у меня колодников по делу Монцовой: что мне об них укажешь?»