Тайные тропы (илл. С. Бродского) - Страница 17

В лагере существовал ассенизационный обоз, имевший ночные пропуска для беспрепятственного выезда за город.

Среди рабочих этого обоза подпольщики нашли подходящего человека – старика Заломина. После проверки его привлекли к работе.

В течение недели Заломин установил с пленником связь. С помощью старика был разработан и план освобождения Повелко из гитлеровского лагеря.

Ежедневно в помощь ассенизаторам администрация лагеря снаряжала команду заключенных, куда попадали те, кто нарушал чем-либо лагерный распорядок. Стоило не вовремя подняться при появлении коменданта в бараке, задержаться на полминуты в столовой, присесть отдохнуть без разрешения во время работы, закурить там, где не разрешалось, запеть песню – и виноватого включали в «оздоровительную» команду.

Такое название дал команде заключенный француз: «ассенизация» происходит от французского слова «оздоровление».

Чтобы иметь возможность встречаться с Заломиным, Повелко стал частенько попадать в число «оздоровителей».

Морозный декабрьский день угасал. Сгущавшийся сумрак смягчал резкие тона и, разливаясь по городу, затягивал все вокруг густой вечерней синевой. Тени расплывались, теряли свои очертания.

Обоз, громыхая бочками, тянулся по заснеженной улице. Заломин сидел на передке старой одноконной телеги, упираясь ногами в оглобли, а спиной – в большую обледенелую бочку. Остальные три телеги с такими же бочками двигались следом – лошади были привязаны к задкам передних телег.

Старик не без волнения вглядывался в тусклые, неверные очертания домов.

На небе заиграла первая звездочка. Стало еще морознее. Снег под колесами скрипел звонко, резко. Лошадь трусила бодрой рысцой, и Заломину казалось, что сегодня она бежит увереннее, чем обычно.

Обогнув заброшенный кирпичный завод, Заломин поехал в сторону лагеря.

В морозном воздухе поплыли звуки лагерного колокола, отбивавшего время.

Вот и лагерь, затянутый морозной дымкой, обвитый тремя рядами колючей проволоки, через которую пропущен электрический ток. Заломин въехал на разбитую, ухабистую мостовую, загремели бочки. Часовой, еще издали услышав знакомые звуки, покинул свою будку и открыл ворота. Ассенизационный обоз был единственным видом транспорта, не подвергавшимся задержке и осмотру со стороны вымуштрованной и придирчивой охраны лагеря.

Заломин на рысях вкатил во двор и, придержав лошадь, перевел ее на шаг. Миновав бараки, сквозь оконные щели которых узенькими полосками просачивался тусклый свет, он пересек смотровую площадку, где всегда выстраивались заключенные, и направил лошадь к выгребным ямам.

Часовой у ворот, пропустив обоз во двор лагеря, нажал электрическую кнопку звонка. Сигнал был хорошо знаком заключенным.

Всех, кто был назначен в команду, быстро выгнали на смотровую площадку, и охранник повел их к месту работ.

Поставив подводы и отбросив откидные крышки бочек, Заломин стал ожидать. Через несколько минут подошли четверо рабочих. Охранник остановился на почтительном расстоянии. Большой воротник тулупа закрывал его лицо. Мороз не позволял стоять на месте, и охранник двигался взад и вперед, то приближаясь, то отдаляясь от дышащего зловонием места.

– Берись за работу, ребята! – громко сказал Заломин, увидев Повелко.

Порядок был установлен раз и навсегда: две наполненные бочки без задержки выезжали за ворота, а в это время команда принималась наполнять остальные.

Подойдя к Повелко, Заломин тихо спросил:

– Готов?

– Нормально.

– А эти трое?

– Верные.

– Тогда давай, – заторопил Заломин.

– А не задохнусь? – усмехнулся Повелко.

– Что ты! Бочка чистая… в ходу не была.

Повелко приблизился к передней телеге. Выждав момент, когда охранник начал удаляться от телеги, он быстро нырнул в отверстие бочки.

Заломин захлопнул откидную крышку и, усевшись на передок, тронул.

– Ну, я пошел, поторапливай тут! – крикнул он охраннику.

– Гут, гут, – отозвался тот и махнул рукой.

У ворот все прошло без задержки. Нахлестывая лошадь, Заломин объехал кирпичный завод, потом привстал и отбросил крышку бочки. Сердце его выстукивало частую дробь. Несмотря на мороз, старик не ощущал холода и только на полпути заметил, что держит вожжи голыми руками, а рукавицы торчат за поясом.

– Спас… спас! – шептал Заломин и нещадно подгонял лошаденку.

Увидев справа от себя развалины коммунхозовского дома, старик остановил подводу и стукнул локтем в днище бочки.

– Знакомое ли тебе место? – спросил он тихо у высунувшего голову Повелко.

– Знакомое.

– Беги прямо до беседки в саду. Там ребята ждут с одежонкой и документами.

Повелко ловко соскочил с телеги и крадучись побежал к разрушенному дому. Через минуту он скрылся в развалинах.

На именины Варвары Карповны друзья попали только вечером. Их ждали с нетерпением. Это можно было заключить по тому, как засуетились хозяева и как тепло приветствовала Никиту Родионовича сама именинница.

В столовой было шумно.

Именинница представила гостей. Первым от двери сидел пожилой немец в штатском, маленький, с большим животом и индюшечьей шеей – он назвал себя Брюнингом. Рядом с ним был немец в солдатской форме, с забинтованной рукой – его именовали Паулем. Около Пауля примостилась светловолосая девица, новая подруга Варвары Карповны. С другой стороны стола расположились краснолицый кладовщик городской управы Крамсалов с женой. Хотя Крамсалов говорил мало, Ожогин заметил, что он сильно заикается.

Варвара Карповна поставила стул для Никиты Родионовича около своего и тихо заметила, что раз горбуна в числе гостей нет, то ей никто не испортит настроения.

– Почему же вы его не пригласили? – спросил Ожогин. – Он очень забавный человек.

– Родэ за какие-то грехи далеко упрятал его. Больше он, кажется, вообще не появится.

Варвара Карповна поставила перед Ожогиным стакан, наполненный вином.

– Всем, всем наливайте и поздравляйте именинницу! – зычным голосом отдала команду Матрена Силантьевна.

Тряскин принялся поспешно разливать вино по стаканам.

– Развеселите нас, Никита Родионович, – обратилась Матрена Силантьевна к Ожогину, – а то сидят все носы повесив и только про политику трезвонят.

– Мотенька, Мотенька! – молящим голосом обратился к жене изрядно выпивший Тряскин.

– Что? Ну что? – огрызнулась Матрена Силантьевна и строго взглянула на мужа.

– Господи, – залепетал Тряскин, – я хотел рассказать новость…

– Мадам Тряскин, – обратился к хозяйке на ломаном русском языке Брюнинг, – ваша супруг имеет сказать новость. Это… это гут, зер гут, мы любим сенсаций, мы просим господин Тряскин…

– П-п-равильно… п-просим, – дергая головой, с трудом произнес Крамсалов. – П-п-усть…

Жена ущипнула его за руку, он скривился и смолк.

Захмелевший Тряскин вылез из-за стола и неуверенными шагами направился в другую комнату.

– Сейчас вытворит какую-нибудь глупость, – заметила Варвара Карповна. – Кушайте, не обращайте внимания. – И она положила Ожогину на тарелку кусок рыбы.

Брюнинг, сидевший по правую сторону от Ожогина, переводил солдату Паулю с русского на немецкий. От Брюнинга пахло нафталином, и Никита Родионович немножко отодвинул свой стул.

– Кто они? – кивая в сторону немцев, тихо спросил Варвару Карповну Ожогин.

Она шепотом рассказала: Пауль – солдат, лечится в госпитале. Брюнинг – знакомый отца. Он, кажется, экспедитор какой-то немецкой фирмы, занимающейся сбором и отправкой в Германию антикварных вещей. Тряскин упаковывает картины, посуду, мебель, различные ценности в ящики, а Брюнинг их отправляет.

– Вот! Вот! – объявил вернувшийся Тряскин, помахивая двумя листками. – Хотите знать, что пишут коммунисты?

– Черт непутевый! – не сдержалась Матрена Силантьевна.

– П-п-рок-ламации? – побледнел Крамсалов.

– Да! – твердо сказал Тряскин и сунул бумажки Грязнову. – В нашей уважаемой компании это можно прочесть… Как вы находите, господин Брюнинг?