Тайны Темплтона - Страница 75

И черная злость эта двигала мной, когда я, забыв о Боге, стала поглядывать на мужскую половину, выискивать там кого-нибудь в клубящихся парах, исходивших от множества человеческих тел. И тогда поймала я на себе пристальный взгляд этого распутного красавчика Мармадьюка. Не в моих правилах это было кокетливо переглядываться и улыбками заигрывать с мужчинами, но, видать, злость подхлестнула меня тогда. Только переглянулись, да и дело с концом, а в понедельник оторвалась я от книжки, выглянула в окно, чтоб не видеть сестрицы, что роется в белье да пересчитывает мое приданое, и увидела Мармадьюка. Большой, грузный стоял он под дубом и смотрел на мое окошко. Тоскливо смотрел, как бездомный пес.

И почувствовала я тогда власть над ним, и чувствовала эту власть, когда приходил он снова и снова и стоял на холоде под моим окном каждый день целую неделю. Кучер наш выходил к нему выкурить трубочку за компанию и, возвращаясь, всегда ухмылялся над какой-то шуткой. Повариха наша выносила ему украдкой горячего супа в миске, и по игривой ее походке я понимала: между ними что-то когда-то было.

Так наблюдали мы с Мармадьюком друг за дружкой, а к концу недели, когда батюшка мой уехал в Филадельфию сделать последние приготовления к свадьбе сестрицы, Сара украдкой вышла к дубу поговорить с Мармадьюком. Вот ведь жестокая дрянь! Слышала я, как она хихикала, когда, вернувшись в дом, побежала в свою комнату, а на следующий день я ничуть не удивилась, когда, спустившись к чаепитию, увидела Мармадьюка у нас в гостиной.

Он сидел, раздавив своим мощным телом жалкое креслице, — громадный, грубый, в ужасных желтых перчатках. Бедняжка. Совсем не умел вести себя в приличном обществе. Позже он мне признался, что перчатки ему всучил проклятый хитрец галантерейщик. Вот ведь как посмеялась над нами обоими язва-сестрица, пригласив его! Над ним посмеялась и надо мной.

Чашка моя стучала о блюдце, и от стыда я не могла поднять глаз. А сестрица едва со смеху не прыскала, глядя на его неловкость, потом выбежала из комнаты — якобы альбом какой-то принести, а сама уж просто смех не могла сдержать. Тут Мармадьюк осмелился заговорить со мной. Голос его дрожал, когда он робко начал:

— Ваша сестрица, мисс Франклин, была так добра, что пригласила меня…

Я перебила его:

— Не добра, а жестока, мистер Темпл. Мысли ее об одном — как бы нам насолить. Невоспитанность вашу хотела она подчеркнуть да и напомнить лишний раз, что замуж мне вроде как теперь не положено. А положено мне заботиться о батюшке до тех пор, пока Господь не призовет к себе его душу.

Насупился Мармадьюк:

— Но ведь вы старшая сестра…

Я жестом остановила его — услышала шуршание сестрицыных юбок. Нагнулась к нему, дрожу вся как пташка в руке, и шепчу почти в самые губы:

— Женитесь на мне, мистер Темпл! Женитесь как можно скорее!

Вошла сестрица. А вскоре и часы пробили на англиканской церкви. Ничегошеньки я тогда не видела, кроме блеска его сапог. Этих огромных сапог, что смотрелись так чудно в нашей маленькой дамской гостиной. А ночью услышала я тихий свист под окном. Сара уж спала — должно быть, во снах ей виделась Филадельфия. А я затушила свечку и глянула вниз — там Мармадьюк, и лошадка при нем. Столкнула я в окошко сундук свой с приданым, прижала к груди молитвенник (единственная память о дражайшей моей матушке), вышла за порог и бросилась в железные объятия Мармадьюка. И вот повел он лошадку под уздцы, взвалив себе на плечи мой сундук, сверкавший в лунном свете словно блестящий жучий панцирь. И отчий дом мой все удалялся, уменьшался в размерах, и я представляла себе сестру — как она вопит что есть мочи, обнаружив мое бегство, и как отец носится по городу и орет, распугивая воробьев, орет так, что впору мертвым подняться из могил, и так, что даже матушка моя усопшая ворочается в своем гробу. Представляла я себе все это, и душа моя наполнялась радостью, и хохот мой разносился в ночи.

С той ночи стали мы с Мармадьюком жить вместе. Жили в разных домах. Сначала была мазанка с земляным полом и грязными, заляпанными жиром стенами. Мармадьюк, увидев ужас на моем лице, пообещал мне клятвенно, что будет у меня красивый дом. Потом еще была хижина в Берлингтоне, ничем не лучше первой. Через год мы переехали в другой дом. Он стоял на земле, что дал нам мой отец, желая таким образом наказать Мармадьюка — дескать, выше фермера не прыгнет. Но Мармадьюк умудрился превратить свое владение в процветающий городок. Это и был его первый Темплтон, его первый колонистский опыт.

А затем мы перебрались в большой кирпичный особняк в Берлингтоне, откуда Мармадьюк выносил меня однажды в один позорный для меня день на руках вместе с креслом. И откуда позже выманило меня письмо, выведенное рукой индейского мальчика Кулачка. А говорилось в письме о том, что смазливая рабыня Хетти подозрительным образом забрюхатела. Одной только этой новости мне хватило, чтобы перебраться в этот вот огромный особняк, в Темпл-Мэнор, где в конце концов пришлось мне дождаться ужасной новости о смерти моего мужа.

К тому времени как я закончила рассказ, Почтенная уж клевала носом. И немудрено — час был поздний. Огонь в камине погас, одни угли мерцали, и в темноте хорошо видны были звезды и луна в три четверти да заснеженная улица за окном. Я представила себе моего Мармадьюка — как стоит он, обливаясь потом, выиграв поединок на кулаках у своего соперника, у старины Соломона Фолкнера, мужчины крепкого и дюжего и лишь нарочно уступившего победу хозяину. Представила, как осушил мой Мармадьюк залпом огромную кружку пива и аж закачался. Ричард с Пеком посмеивались в углу у очага, а Минго прикладывался к стаканчику на кухне в компании косоглазой поварихи, которая не прочь бы побаловаться с ним, не будь он чернокожим. Вдова Кроган выставила моему муженьку новую кружку пива, но он, кивнув, сказал, что сначала хочет выйти на улицу проветриться. Давила на него, видать, не только духота пивнушки, но и тяжкое чувство вины, когда вспоминал он Безымянку — как вышла она когда-то к нему навстречу, худенькая голышка, из озера, и струйки воды стекали с ее точеного гибкого девичьего тела, как не устоял он тогда, не удержался. И тут же перед глазами его возникала другая картина — мертвая девушка в грязной хижине Шипмана и рыжеволосый младенец, горланящий на руках у пьяной повитухи. Быть может, он хотел как-то облегчить жизнь этому бедному младенцу, этой своей новоявленной дочери.

И вот виделось мне, как выходит он из душной пивнушки на темный двор, одинокий, не думающий об опасности. А опасностей в переулках и подворотнях таится множество. В «Драгуне» гудят-галдят антифедералисты, заливают горечь поражения. В «Драгуне» шуму даже больше, чем в «Орле», где празднует победившая сторона. И вот бредет мой Мармадьюк к озеру, любуется его ледяной гладью, поблескивающей в лунном свете, любуется городом, этим своим детищем, что выстроил он собственными руками.

И, видя все это, я знала, чуяла, когда будет нанесен удар. Я знала, что сделал это не кто-то один. Я тоже приложила к этому руку. Тем, что не предупредила, не предостерегла, не удержала дома. Это я, продрогшая до костей в теплом доме, — я убила его.

Сначала убила, а потом ждала, когда найдут на дороге его обмякшее тело. Ждала, когда кровь вмерзнет в укатанную льдом улицу. Ждала, когда принесут его домой, когда завоет тоскливо в ночи наш пес, когда Минго втащит это хладное тело в комнату, старательно пряча От меня глаза, чтоб не заметила я в них победного ликования. Свои глаза я тоже прятала потом на похоронах, смотрела в землю, чтоб не видеть того же победного ликования на всех этих исполненных ненависти лицах. В ту ночь ждала я и дождалась. Дождалась, когда постучали, и открыла я дверь, и внесли его тело в дом. В дом, что видел он в мечтах и выстроил для меня. Муж, чье хладное обмякшее тело видела я теперь перед собой. Муж, который никогда по-настоящему не был моим.

Прошло всего несколько часов, а мне показалось — целая бездна времени.