Тайны Темплтона - Страница 64

Впоследствии мой отец примкнул к тори. Я же если и имел на то время какие сомнения, держал их при себе. К тому же я по-прежнему был без ума от отца, чтобы судить его в душе более или менее строго. Я даже не заметил, когда Элиу Финни отвернулся от нас. Никогда не слушал я сплетен, ходивших о моем отце, — всех этих разговоров о его шашнях с девицами и о взятках. Не заметил я, как мой отец, который когда-то был беден и необразован, начал презирать бедных и необразованных.

А потом случилась та поездка в Олбани, за два месяца до выборов. Мой отец, тогда уже сенатор, поехал заседать на сенатской сессии, и этот его адвокат-дьявол Кент Пек и я поехали с ним. Кента Пека я ненавидел с того самого дня, когда он объявился в Темплтоне. У меня вызывало отвращение и его испещренное рытвинами лицо, и этот гадкий запашок, исходивший от его одежды. И бесило меня то, что называл он себя третьим сыном моего отца. Во время таких поездок мой отец с Пеком взяли за привычку опрокидывать по стакану виски в каждом придорожном трактире, так что когда мы наконец добрались до постоялого двора в Олбани, они оба уже валились из седел. Я отродясь не пил, поэтому занимался поклажей и лошадьми, когда отец с Пеком вывалились из дверей постоялого двора, держа по ломтю сыра и хлеба в каждой руке, готовые к пьяным подвигам в городе.

Увидев меня в конюшне при свете лампы, отец взревел: Ричард, мальчик мой! А ну пойдем-ка с нами! Давай-ка посмотрим, выросло ли у тебя то, без чего не обойтись ни одному мужчине!

Я, как обычно, собирался отказаться — думал, что лучше сделаю какие записи в своем дневнике, перекушу да погреюсь у огня на сон грядущий. Так бы я и поступил, не открой рта этот дьявол Кент Пек.

— У кого выросло? У Ричарда? — презрительно фыркнул он, едва не свалившись в водосточный желоб.

Эти его слова и решили все дело. Я всучил скребницу зевающему конюху и поплелся вслед за отцом и Пеком навстречу ночным приключениям. Несколько часов я угрюмо таскался за ними. Сначала побывали мы в мужском клубе, где многие солидные господа энергично пожимали моему отцу руку. Потом зашли поужинать в таверну, где Пек, как ни упражнялся, все никак не мог попасть в плевательницу.

Наконец уже поздно ночью мы вывалились из заведения, отец с Пеком, обнявшись, распевали во весь голос: «По рюмочке, по маленькой, чем поят лошадей…» Ближе к реке дома начали редеть, жилье здесь выглядело убогим, по улицам шныряли крысы. Вскоре мы постучались в дверь какого-то приземистого каменного здания, отец что-то прошептал в приоткрывшуюся щель, и нас впустили.

Внутри стоял сумрак и какой-то странный, как мне показалось, запах. Вокруг камина на стульях сидели мужчины, многих из них мы уже видели в тот вечер во время прогулки по Олбани. Вокруг них суетились девушки, все, как одна, почти не одетые, и то и дело подносили гостям кувшины с пуншем. При виде этих полураздетых девиц зарделся я и потупил взгляд в пол.

Мужчины из гостиной исчезали по одному и через эту дверь больше уже не возвращались. С ними вместе исчезали и девицы. Наконец дошла очередь до Пека — я видел, как он тоже скрылся за занавеской. Потом я видел, как мой отец шепнул что-то на ухо сидевшей у него на коленях рыжеволосой толстухе, та улыбнулась, посмотрела на меня и пошла ко мне развязной походкой. Усевшись рядом, она принялась поглаживать мое колено.

Это ж надо, какая невоспитанность! Потом она задышала мне в самое ухо, а мой отец тем временем взял за руку какую-то миниатюрную брюнеточку. Вот тогда-то я понял наконец, куда попал.

На моих глазах отец встал, чтобы удалиться со своей девицей, а я оттолкнул от себя толстуху и бросился прочь. Я бежал по ночным улицам и плакал — взрослый, двадцатичетырехлетний, мужчина!

Наконец я добрался до нашей гостиницы, забрал свои вещи, оседлал коня и пустился скакать прочь. Всю дорогу думал я о своей бедной матушке, такой маленькой и хрупкой, такой беззащитной и благочестивой. Я считал, что должен рассказать ей все, что она обязательно должна узнать об этом, даже если такая новость опять сломит ее дух.

Но за время долгого пути эта моя решимость порядком ослабла, так что, когда с тяжелым сердцем подъехал я к воротам Темплтон-Мэнора, я уже знал, что должен оградить матушку от того, что знаю сам. Снедаемый горечью, я спрятал в глубине души свою ненависть к отцу и повел себя как ни в чем не бывало, хотя и далось мне это непросто.

Матушка бросилась обнимать меня и расспрашивать, почему я вернулся так рано. Пришлось мне объяснять и скрывать правду за краткосложными ответами и обычной своей неразговорчивостью.

Когда отец вместе с Пеком вернулся, то первым делом отозвал меня в сторону.

— Ричард, сынок, — начал он. — Мне нет прощения и оправдания нет. Я прошу тебя об одном — о благоразумии. Из любви ко мне, сынок, пожалуйста, молчи.

Прикусив язык, я молчал и делал вид, что ничего не произошло. Мне пришлось притворяться так месяцами, и все это время страшная тяжесть камнем сковывала мне сердце.

А в ту ночь, когда отец мой скончался, когда Минго заголосил, оплакивая его, я понял, что произошло. И я, вскочив, бросился на улицу, и чувство, переполнявшее меня, не было скорбью, а было оно, уж такова, видать, черная моя душа, самым настоящим облегчением.

И все эти годы, все эти долгие годы, исключительно ради матушки, я доверял мою ненависть лишь своему дневнику. Мою ненависть к Джейкобу, который медленно проматывал наше состояние сначала своими неудачными попытками в торговом флоте, потом обхаживаниями этой глупой Софи и своих многочисленных дочерей, — все свое недовольство я поверял дневнику. Ему поверял я те чувства, которые переполняли меня, когда я видел, как страдает матушка в разлуке со своим любимым меньшим сыночком, моим младшим братцем. Ему, моему дневнику, поверял я ревность, которая обуревала меня во время наездов Джейкоба домой. И только дневнику поверял я свою скорбь и горе, когда умерла моя Анна. Без нее я больше не был мужчиной, а только каким-то жалким бестелесным скелетом. И с ее уходом вся моя былая благость куда-то испарилась из меня. Я больше уже не находил для людей добрых слов, не находил шуток и смеха. И мало от чьей доброты ко мне — только Дэйви, Хетти, Маджа — слезы еще по-прежнему наворачивались на мои глаза.

Со временем я предпринял попытку в овладении пером. Ничего особенного. Никаких длинных цветистых фраз, которыми изъяснялся в своих сочинениях мой братец, никаких мудреных слов, в написании которых я не был уверен. Я просто попытался рассказать правду о своем отце Мармадьюке Темпле, да и правдой-то это, в общем, не было, просто это было то, что я знал о нем. Написанное мне понравилось, и я назвал свое сочинение «Колонисты Темплтона». Все это я честно записал в своем дневнике.

Но однажды, вернувшись домой поздно и зайдя в свой кабинет, я обнаружил: дневник исчез из надежного места, где я хранил его. Тогда я припомнил, что раньше в тот же день слышал, сидя за рабочим столом в кабинете, как мой братец говорил внизу нашей матушке, что собирается написать величайший роман своей жизни. И вот поздно вечером я смотрел на ограбленный тайник, и беспомощная ярость застилала мне глаза. Попадись мне в тот момент мой брат, я бы свернул его тоненькую шейку двумя пальцами. Свернул бы и смотрел, как жизнь медленно покидает его. Я, не раздумывая, оставил бы его дочерей без отца, без тени сомнения обагрил бы свои руки кровью. Я не усомнился бы и не дрогнул, ибо понял, что произошло — мой братец, преклонявшийся и благоговевший перед нашим отцом, прочел те записи в моем дневнике и был потрясен прочитанным. Ведь его версия жизни отца должна была остаться в веках, а тут такое! Вот он и избавился от другой версии, уничтожив мое сочинение, утопив его как ненужного котенка.

И все же я не мог причинить ему вреда. Он был моим братом, а узы крови сильнее злости и ненависти. В тот вечер я сидел за ужином рядом с матушкой и слушал, как мой братец разливается в словесах, рассказывая гостям (у него к столу всегда бывали гости) о своей будущей книге. Он обещал, что это будет шедевр. Шедевр о нашем отце, о великом Мармадьюке. Матушка моя трепетала от радости, Софи вслух мечтала об экипаже, который они купят на вырученные за роман деньги. А Джейкоб все стрелял глазенками на меня — к нам словно снова вернулось детство, и он провоцировал меня, вынуждал раскрыть рот. Но я молчал. Молчал и мысленно благословлял брата. Я желал ему счастья и процветания и молча жевал ужин. А потом отправился к себе домой в кирпичный домик на берегу озера — домик, который я выстроил для Анны и наших будущих детей, мы о них так мечтали! Только теперь дом мой был пуст, даже слуг не было — они все ушли на танцульки, — и встречало меня лишь гулкое эхо, бродившее меж стен.