Тайны Темплтона - Страница 49

А вот о второй тайне, я уверена, Вы бы никогда не догадались. Помните, как прошлой ночью бегали и кричали люди, как спешили пожарные бригады, и бил колокол? Это горело здание суда — возможно, Мари-Клод рассказывала Вам.

Так вот это была я, Синнамон, — я и есть тот самый поджигатель. Вы, конечно, спросите, как я могла сделать такое? Как, если в это время я находилась у себя дома в Блэкберд-Бэй, в целой миле от того места, в объятиях человека, которому предстоит стать моим мужем? Вы скорее всего не поверите мне, Синнамон, но я даже в точности и не знаю, как я это делаю. Знаю только, что у меня всегда так было — в моменты сильного эмоционального возбуждения я что-нибудь поджигаю. Вот и в ту ночь в Хайд-Холле, после тою как открыла для себя коварство Сюзанны Кларк, я подожгла там какое-то строение, хотя не покидала своей комнаты. И я устроила пожар в типографии Финни в ту самую ночь, когда мсье Лё Куа признался мне в любви. И я устраивала все те пожары, когда еще не встречалась с мсье Лё Куа и очень печалилась, боясь, что никогда не стану женой и матерью! Да, это была я — та, на которую Вы никогда бы не подумали!

У меня всегда было так. Самый первый раз я устроила пожар на пустыре во Франции — я тогда была еще маленькой девочкой и думала, что отец собирается бросить нас. Я стояла и смотрела на пустырь, и от моего взгляда занялась пламенем какая-то сухая трава, огонь уже начал распространяться, но ветер затушил его. И потом, в одной лондонской гостинице, когда моя сестра Дэйзи ударила меня по лицу за то, что я порезала платьице на ее кукле, я устроила пожар в гостиной, хотя играли мы тогда в парке на заднем дворе. А в нашу первую ночь в Темплтоне я подожгла сарай, и потом еще много-много раз случалось подобное. Однажды меня обидел мистер Вудсайд, строивший тогда особняк на холме, и я подожгла уже заложенный фундамент. И все эти недавние пожары в нашем городе — все они произошли из-за моего сильного волнения!

В прошлую ночь я была так счастлива, что у нас загорелся суд. Хорошо, что пожарная бригада так споро работает, иначе бедные заключенные сгорели бы все заживо. Когда я нахожу в себе силы управлять своими эмоциями, я могу управлять и огнем. А когда я не могу, вещи сами собой загораются. Вот и здание суда, построенное моим обожаемым отцом, теперь сгорело дотла. Я могла бы сожалеть об этом, но мне не до того — я слишком счастлива.

Я не сомневаюсь, что Вы не поверите мне. Разве человек может обладать такой таинственной силой? Но, Синнамон, это сущая правда! И я докажу Вам это. Сложите дрова в камине сегодня к восьми вечера, но не поджигайте. А ровно в восемь я подожгу их, и они займутся сначала зеленоватым, а потом золотистым пламенем.

Вот Вы и услышали от меня два самых сокровенных признания. Теперь Вы знаете все и можете заглянуть в мою душу. И теперь, пожалуйста, поведайте мне свои тайны, ибо мне не терпится, моя дорогая, облегчить Вашу тяжкую ношу! Только что я чуть не разорвала это письмо, но сдержалась и отправлю его, ибо доверяю Вам всецело.

Ваш дражайший друг

Шарлотта Темпл.

9 февраля

Шарлотта!

Простите мне эти торопливые каракули; я верю Вам — собственными глазами видела, как заполыхали дрова в моем камине. Я несказанно рада Вашему признанию — и вот Вам взамен мое. Ах, я уповаю только, что Вы не станете меня ненавидеть, но если я не сделаю это признание какой-нибудь сострадательной душе, то умру! А признание мое таково: я отравила своих мужей, нет, только троих, а Пол умер естественной смертью, упав с лошади. Годфри и Сэма я отравила стрихнином, Абрахама — мышьяком. Все это я получала от Маджа. Давая мне яд, он шипел заговорщицки: «Да-а, ну и крупные же у вас крысы!» Я просто уставала от мужей, от их назойливых рук, вечно тянувшихся ко мне, уставала от того, что они вечно вламывались в мою комнату, никогда не давая мне побыть одной. Да, знаю, что я ужасный человек и попаду в ад. Но сейчас, когда я призналась Вам, они наконец уходят, я прямо чувствую, как они удаляются прочь, — какое же это облегчение! Они уходят, но я боюсь, что мне придется поступить так же и с Джинджер, — я уже чувствую в себе это возбуждение, оно появлялось у меня и раньше, перед тем как я собиралась травить. Она отравляет этот город, и значит, я должна отравить ее. Когда ее не станет, наш город обретет покой, наш Темплтон выздоровеет.

Ну вот, я сделала это. Теперь Вы знаете все. И Вы должны простить меня — ведь и я знаю Ваши секреты, а Вы теперь знаете мои. У меня такое ощущение, будто вся тяжесть мира свалилась с моих плеч, Я могу наконец дышать, Шарлотта, могу вздохнуть свободно!

Синнамон.

Эверелл-Коттедж. 10 марта 1862 года

Моя дорогая Шарлотта!

Вы излечили меня. Я несказанно Вам благодарна за то, что Вы позволили мне сделать мое признание. Три недели после того как отправила Вам ту записку, я находилась в горячке, но за последнюю неделю стала чувствовать себя лучше. Все это время Вы не писали мне — наверное, Вы заняты любовными глупостями. Кстати, на Вашем месте я бы была осторожнее с этим французом, до сих пор мне не представлялся случай сказать Вам, но, кажется, у него есть свои секреты. Вы у же отдались ему, и это весьма плачевно, но я спешу предостеречь Вас — не отдавайте ему свою руку. Я понимаю, как неприятно слышать такие слова в самом разгаре пылкой любви, но я подумала, что Вам следует услышать это от Вашего искреннего друга. Если Вы не верите мне или Вам нужны доказательства, то я могу предоставить их Вам — просто я была бы рада, если бы мне не пришлось этого делать.

Пожалуйста, напишите мне. Весенний ветерок уже начал растапливать сугробы, — и я прямо чувствую, как оживаю, как во мне просыпаются силы, которых не было всю эту ужасную долгую зиму.

Ваша любящая

Синнамон Эверелл Грейвз.

Эверелл-Коттедж. 15 марта 1862 года

Дражайшая Шарлотта!

Вы меня пугаете! Прошло уже около пяти недель, как я пишу Вам, а Вы до сих пор не отвечаете. Я жду в страхе и тревоге. Неужели Вы возненавидели меня? Боюсь, это так. Ко мне теперь вернулось душевное здоровье, вернулся сон и былая красота — даже Мари-Клод говорит это. Я не помню в точности, о чем писала Вам в том бреду, помню только, что поверила Вам мои самые мрачные тайны. Так неужели Вы не найдете в своем сердце места для прощения?

Ваш друг

Синнамон Эверелл Грейвз.

Эверелл-Коттедж. 20 марта 1862 года

Шарлотта!

Почему Вы до сих пор не пишете? Я боюсь Вас. Пожалуйста, напишите.

Ваша Синнамон.

22 марта

Ш., пожалуйста, напишите! Я боюсь, если Вы не напишете, то я сделаю что-нибудь неосмотрительное.

Синнамон.

24 марта

Мне все понятно — Вы осуждаете меня. Я не могу поверить, что Вы, maк хорошо зная меня, все же предпочли отвернуться. Я знаю, что Вы понимаете, на что я способна. Бедная, бедная Шарлотта! Это последний раз, когда я питаю к Вам какую-либо жалость.

Синнамон.

Эверелл-Коттедж. 25 марта 1862 года

Mon cher Monsieur he Quoi![2]

Или мне следует называть Вас Monsieur Charles de la Vallee[3]? Мы встречались, полагаю, на одном приеме в октябре — и Ваши ухаживания за мадемуазель Темпл вызвали у меня тогда глубочайшую скорбь. Полагаю, Вам следует оставить всякие попытки преследования милой девушки и вернуться в Нант, где Вы, как выяснилось, служили префектом полиции и были посажены в тюрьму по обвинению во взятках. Возможно такое? И имя-то Вы себе взяли как у прислуги — какой стыд! Мой друг, живущий в Нанте, прислал мне объявление из тех, что были расклеены по городу после Вашего позорного бегства оттуда. Ваш портрет на нем, конечно, не льстит Вам. Но с другой стороны, и не противоречит Вашей сущности.