Тайны Темплтона - Страница 4

Отрывок из «Повестей американской глуши», 1797

Весной 1785 года я оставил мою семью в Нью-Джерси и отправился путешествовать по бескрайним и унылым просторам Нью-Йорка, чтобы запастись впечатлениями и увековечить свое имя в местах, что принесли мне впоследствии успех и славу. Это было чудесное время, после революции, когда в нашей молодой стране такой человек, как я, бывший безграмотный бочар, мог сделать себя из ничего и прославиться. Путешествие мое было трудным, и на этой земле, еще не отогревшейся после зимы и утоптанной только ее кровожадными коренными обитателями, я был один. Я постоянно чувствовал на себе все глаза леса и спал, зажав в руке нож.

Достигнув наконец края моих земель, я оставил лошадь пастись в зеленой долине, а сам устало полез на гору, чтобы обозреть с высоты места, по каким не ступала нога человека. Лес стоял отрешенный, и я нашел там какие-то неведомые оранжевые грибы, выросшие прямо на узловатых древесных корнях. Сначала я пробирался по густой темной чаще, потом в этом мраке показался пробел, и через поваленные деревья я вышел на свет к краю обрыва.

Внизу передо мной простиралось озеро, обрамленное холмами и сверкающее как стеклянное блюдце. Три ястреба кружили в бледно-голубом небе над взгорьями, поросшими сосняком. Я наблюдал сверху за медведицей с медвежатами, вышедшими из чащи напиться воды. В этой пустынной дикой глуши не было ни ветерка, стояла первозданная благая тишь.

Вот тогда-то взору моему вдруг явился призрачный город на краю озера, настоящий город со шпилями и высокими крышами, с дымами и людской толчеей на улицах. Я опустился на колени среди нетоптаных папоротников и мысленным взором стал вглядываться в этот город, который мне предстояло построить в этих девственных краях, — Темплтон, город великой значимости, огромный метропо-лис, ни в чем не уступающий Филадельфии или Лондону. И, обводя глазами окрестные холмы, я видел на них пасущиеся стада, фруктовые сады, виноградники и пшеничные поля. Я воображал, как воздвигну на этом диком месте великую цивилизацию, как из ничего, собственными руками, выстрою здесь город.

Должно быть, я простоял так на том обрыве много часов, потому что, когда я очнулся от грез, колени мои гудели. Поднявшийся ветерок прогнал с моих глаз эту призрачную картину, и ей на смену пришла другая, еще более причудливая — что-то огромное и белое, вздымая волну, проступало сквозь толщу воды, окруженное темным пятном, и потом вдруг ушло в глубину. Позже я понял, что это была туча, отражавшаяся в зеркальной глади озера, но в тот момент картина сия наполнила мое сердце жутью, я ощутил во всем теле слабость, меня охватил озноб, и я затрясся как в лихорадке. Я поднялся с колен и ринулся обратно во мрак чащобы. Только там, под прохладной сенью деревьев, я вспомнил свое первое видение во всем его великолепии — будущий город Темплтон с богатыми урожаями и ремеслами. Ступая по влажному перегною, я поклялся себе, что обязательно вернусь сюда и выполню свою волю — выстрою в этом диком месте город мечты. Гору, откуда я впервые узрел мой Темплтон, я так и назову — Горный Вид, а зеркальное озеро, которым я любовался, будет называться Глиммерглас — Мерцающее Стекло. И, бредя среди первозданных дебрей, я воображал себя Адамом, ступившим в новый Эдем. Я был безгрешным и чистым, и взор мой пылал решимостью, и каждый мускул мой был напряжен в предвкушении созидания.

В тряском автобусе, залитом солнечным светом, ехала девочка. Ее щеки были покрыты угревой сыпью, а полиэстровое платьице выкрашено в черный цвет в раковине женского туалета на одной из автостанций Среднего Запада. Краска плохо взяла ткань — оранжевые цветочки еще просматривались на волокнах, и цвет получился не черный, а пепельный, а там, где платье плотно прилегало к телу, на коже оставались черные следы, напоминавшие синяки. Впрочем, платье мало где прилегало так плотно, ибо и прилегать было нечему — открытый, на лямочках, топ, пришитый к юбке, такой короткой, что короче некуда. По правде сказать, девчонка напрасно напялила это платье — во-первых, она была для него, что ни говори, полновата, да к тому же отсидела и отбила на ухабах всю попку, пока добиралась из теплого февральского Сан-Франциско на север штата Нью-Йорк, где бушевали ледяные ветра. Только этого холода девчонка, конечно, не чувствовала, так как несколькими часами ранее приняла одну чудесную таблеточку и теперь мирно и сладко посапывала, приоткрыв рот.

Сердитая фермерша, забравшаяся в автобус в Эри, штат Пенсильвания, наблюдала за спящей с негодованием, сосредоточенно проводя языком по верхней десне. Две сотни миль она натужно кряхтела, как курица над яйцом, и наконец припечатала: «Хиппи!» Выпустив таким образом пар, она тут же уснула, причем точно в такой же позе, что и девчонка.

Девчонкой была, конечно, Вивьен, моя мать. Это было начало 1973 года, ей было семнадцать, и она возвращалась домой в Темплтон. В тот момент она была самой честной и искренней, какой ей довелось быть — сначала любимой дочкой из хорошей семьи, по природе бунтаркой, увлекающейся натурой, хиппи из Сан-Франциско, потом матерью, больничной медсестрой, религиозной фанатичкой и преждевременно состарившейся женщиной. Вивьен была человек-луковица— это я заподозрила, нагрянув домой в день, когда всплыло мертвое чудовище. Тогда мне показалось, что ярая баптистка, скрывавшаяся под многими слоями этой луковичной шелухи, как раз и была ее настоящей, едучей, пронимающей до слез сердцевиной.

Но тогда, в далеком семьдесят третьем, она была просто девчонкой, пусть и изрядно нашпигованной таблеточками. Дешевенький оловянный медальон хлопал ее по грудке, не знавшей лифчика, в такт трясущемуся автобусу и словно бы в знак сочувствия к новому для нее состоянию осиротелости. Она лишь смутно осознавала, что родители ее почему-то умерли, хотя толком не знала, как и почему, до нее так и не дошло до конца, что их больше на этом свете нет. Когда Вивьен очнулась от сна, первым, что бросилось ей в глаза, были белые здания Темплтона на берегу озера, сбившиеся в кучу, словно готовая злобно зашипеть стая гусей. Вивьен была тогда очень наивна и даже не подозревала, что город вскоре ополчится против нее. «Эта девочка зашла слишком далеко! — станут скоро шептать здесь. — Вы только посмотрите на нее!» По их меркам, она была опасна, эха бунтарка-отщепенка, развращающая детей, ибо благодаря ей и никому другому те узнавали, что такое спиртное, секс и этот неряшливый, неопрятный вид.

Но Ви о таком надвигающемся предательстве пока и понятия не имела, она знала только одно — Темплтон ее город. Она вела происхождение от знаменитого Мармадьюка Темпла и считалась прямым потомком как этого великого человека, так и его не менее великого сына, прославленного романиста Джейкоба Франклина Темпла. Этот город был ее родовым гнездом, хотя, будучи хиппи, она вроде бы не должна была верить в подобную чепуху.

Бедная Вивьен. Высадившись из автобуса у старого железнодорожного депо и оттащив на обочину стибренный у кого-то синий чемодан, она и предположить не могла, что здесь не найдется ни единой души, кто подвез бы ее до города. Она просидела там целый час, дрожа от холода, уверенная, что предупредила отца о приезде и что тот подойдет к автобусу. Наконец она вспомнила: автомобильная катастрофа… тот ужасный телефонный звонок во время веселой вечеринки… она упорно думала, что адвокат просто разыгрывает ее, сообщая о том, что ее родителей больше нет в живых.

И вот новоявленная сирота в легком калифорнийском платьице вынуждена была волочить за собой чемодан в гололед до самого центра — по Главной улице, мимо здания городского суда, мимо памятника жертвам Гражданской войны, мимо одинокого подмигивающего фонаря на Каштановой, до самого Эверелл-Коттеджа, отчего дома, где ее не ждали ни свет, ни тепло — никто, одна гнетущая тишина.