Тайны гениев - Страница 26
Здесь, как это часто происходит в поэзии Пастернака, мы мгновенно попадаем в такое измерение, где театральные бинокли соизмеримы со звездами. С театральной точки зрения речь идет об известном каждому актеру эффекте: когда смотришь в зал со сцены – не видно ничего.
Но зрители, глядящие на освещенную сцену через бинокли, видят каждую морщинку на лице актера.
Они увидят вблизи гримасу Смерти, они будут обстоятельно наблюдать в бинокли трехчасовой путь Гамлета к Смерти.
Но здесь есть и другой образ:
сцена – это наша Планета, а «тысяча биноклей на оси» – звезды, иные миры, наблюдающие за нашим миром, в котором происходит невероятная трагедия.
Кто же в этом случае на сцене?
Гамлет? Да!
Актер? Конечно!
Но и не только.
Прочтите внимательно третью и четвертую строчки этого катрена, и перед вами появится образ Того, Кто в стихе именуется «далеким отголоском». Того, кто однажды, очень давно, перед «наставленным сумраком ночи» уже просил своего Отца «пронести эту чашу мимо».
Вот он и появился, третий участник трагедии – Иисус Христос.
Эпизод Нового Завета, где Иисус из «сумрака ночи» Гефсиманского сада обращается к своему Отцу с неожиданной просьбой отменить все ужасы:
мучения,
предательство Петра,
унижение,
боль,
бичевание,
распятие,
то есть отменить все, что ему предстоит, —
это эпизод невероятной силы.
Мне кажется, что по выразительности, по человечности, по трагичности вряд ли есть в мировой литературе эпизод глубже, сильнее, пронзительнее, чем этот.
Давайте разберемся почему.
Вся идея христианства зиждется на жертве, на искуплении Сыном Божьим грехов человечества.
Все к этому шло, все было логично и продумано до деталей.
Дева Мария рождает Сына Божьего, то есть Богочеловека.
Того, Кто обладает божественным знанием, но одновременно и человеческой нервной системой.
Как Сын Божий – Иисус бессмертен, но как человек – смертен и даже испытывает страх смерти («душа моя скорбит смертельно»).
Этот страх смерти, который испытывает человек-Иисус, чувствуется во многих евангельских эпизодах.
Иисус начинает нервничать по мере приближения предательства и Смерти.
Кульминация этого страха – в эпизоде «моления о чаше».
Вчитайтесь внимательно в то, о чем говорит Иисус:
«И отошед немного, пал налицо Свое, молился и говорил: Отче мой! Если возможно, да минует Меня чаша эта».
Да ведь это же ужасно!
Представьте себе, что молитва сына обожгла бы сердце самого милосердного в мире Отца, и сказал бы Он:
Да что же это я делаю!?
Обрекаю на страшную смерть родного сына!?
Все отменяю!
Иди ко мне, родной!
Не будет распятия, крови, боли – ничего этого не будет!!!
Но ЧЕГО ЕЩЕ не будет?
Представьте себе мысль Христа:
если отец сжалится
и жертва не состоится – значит,
не будет Баха и Достоевского,
Рембрандта и Гете,
фресок Микеланджело и григорианского хорала,
не станет Руанского собора и собора в Севилье,
не будет икон Рублева и храма Покрова на Нерли.
Не станет того грандиозного защитного фона над Планетой, который, будучи вдохновлен христианством, спасает нас от обвинений в тотальной бездуховности и бессмысленности нашего существования.
Поэтому дальше Иисус говорит:
«впрочем, не как я хочу, но как ты».
Вот это и есть вторая половина фразы в «молении о чаше».
В Евангелии от Матфея между обращением сына к отцу о спасении и его отменой
нет никаких пауз – только точка с запятой,
но по сути между этими двумя половинками – пауза размером с цивилизацию.
Итак:
«Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси».
Но к кому обращается с подобной же просьбой Гамлет?
Конечно же, к своему отцу и литературному создателю Шекспиру.
Так вот о каком «далеком отголоске» говорит Гамлет!
Правда, дальше идут иные, чем в Евангелии, слова, хотя я уверен, что
Иисус подписался бы под каждым из них.
Гамлет говорит отцу:
«Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль»
и дальше:
«Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь».
Что за нелепость!!! Что за неподходящее слово: УВОЛЬ!!!
Ни Христос, ни Гамлет не могли произнести подобного слова, ибо
оно – из другого измерения, его может использовать человек из иного времени.
Правильно! Он-то и появился – наш четвертый герой. Кто же он?
Сам автор стихотворения – Борис Леонидович Пастернак – из XX века. Из коммунистической страны, где, как во времена Христа и как во времена Гамлета,
«.. продуман распорядок действий И неотвратим конец пути».
Христос был предан распятию,
Гамлет был предан смерти,
и Поэт говорит о себе:
«Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти».
Он, Пастернак, тоже предан.
Предан системой, друзьями, поклонниками, коллегами.
Он изгнан из Союза писателей, ему боятся звонить, его шумно и публично осуждают его вчерашние друзья.
И все из-за романа «Доктор Живаго» – одного из крупнейших романов XX века, который он написал в своей стране.
Советская цензура запретила печатать роман, книга была предана анафеме. И Пастернак дал согласие напечатать его за границей, что в то время было равносильно самоубийству.
Пастернака не сгноили в ГУЛАГе, не расстреляли, но практически уничтожили более изысканым способом —
полным бойкотом, психологической травлей, лишением творческого статуса, непризнанием его как творческой личности.
Итак, стихотворение Пастернака «Гамлет», состоящее из 16 строк, охватывает две тысячи лет развития человечества.
В нем шесть участников:
Актер, Гамлет, Христос, Пастернак, Шекспир и Бог-Отец.
«Я один, все тонет в фарисействе», – так может сказать каждый из них.
Но они – Творцы, они сражаются со злом и идут на колоссальные жертвы во имя спасения Человечества.
Вот что такое быть актером!
Вот что значит быть человеком искусства.
Об этом Борис Пастернак говорит еще прямее в своем стихотворении
«О, знал бы я, что так бывает».
Это одно из глубочайших стихотворений о смысле культуры, о подлинности культуры, о жертвенности ее великих творцов.
В нем человек искусства, и в частности актер, сравнивается с гладиатором.
Хотя слова ГЛАДИАТОР нет в стихе, оно подразумевается.
Для подлинного актера искусство – не игра, как не игра бой гладиатора.
Здесь у Пастернака старая истинность и вечность искусства начинается в Колизее.