Таинственный монах - Страница 21

В последних числах ноября 1707 года уже вечерело. В небольшом, довольно ветхом домике в приходе Бориса и Глеба на Поварской улице, в опрятной комнате сидели два немца, уже преклонных лет, и беседовали дружески между собою. Тут же сидел с мрачным видом лица и в глубокой задумчивости молодой мужчина в гвардейском мундире. Один из стариков был Эрбах, тот самый старец, который жил с Гришой на островке другой был пастор из Мариенбурга Глюк, поселившийся в Москве, в доме, который ему купил Меньшиков и наконец третий — Гриша.

Оба старика попеременно обращались к Грише с дружескими вопросами, но тот упорно молчал. В девятом часу вечера Глюк, пожелав доброй ночи своим собеседникам ушел спать на свою половину. Эрбах, оставшись один с Гришей сказал:

— Друг мой Гриша! Меня печалить твое молчание, в котором я вижу утраченное в душе твоей доверие ко мне. Мог ли я ожидать от тебя, с которым провел столько лет в одиночестве, любя тебя как родного сына.

— Что вы хотите знать? Что вы требуете от меня? — спросил прерывающимся голосом Гриша.

— Милый мой друг! Добрый мой Григорий! Ты пережил несмотря на свою молодость столько несчастий. Поведай мне о причине твоей грусти и я, если не облегчу, то разделю ее в тобою и тебе будет легче.

Эрбах, при этих словах заплакал и слезы старца до глубины души тронули Григория и он упал в объятия старца, говоря:

— Отец мой! Прости меня! Я несчастен… Я безумен… Я люблю!..

— Этого еще не доставало! Остается еще тебе сказать, что ты преступника — Сказал Эрбах, покачивая головою.

Гриша молчал.

— Ты молчишь, несчастный! Неужели преступление уже совершено? — спросил Эрбах.

— Нет еще! — мрачно отвечал Гриша!

— Нет еще? Стало быть ты думаешь совершить его? Все свершилось! И последняя моя вера в человечество должна угаснуть, — проговорил старец, ломая себе руки.

Долго длилось молчание. Наконец Эрбах, обдумав хладнокровно, что душевное состоите Гриши подобно безумному, которого жестокие меры могут довести до исступления, решился кротостью своею умиротворить страдальца.

— Григорий! Сын мой! Поди сядь около меня и дружески поговорим и поищем средства спасти тебя от той бездны на краю коей ты стоишь, готовый упасть в нее.

Медленно, как бы против воли своей Григорий повиновался.

— расскажи же мне теперь, давно ли и как ты объяснил ей свою любовь?

— Вот уже около двух месяцев, как сердца наши открылись друг для друга, — глухим голосом отвечал Гриша.

Тут мы должны предуведомить нашего читателя, что три года тому назад, князь Трубецкой с своим семейством был в Петербурге на ассамблее, устроенной Меньшиковым. Царь, желая наградить одного инженера, который отличался верною своею службою, по прозванию Корчмина, взялся сватать за него Марию, дочь Трубецкого. Ни родители её, ни сама Мария не посмели отказать высокому свату и Корчмин женился. Но в этом браке совсем не было взаимности.

Царь предвидя вторжение Карла XII в Россию, послал Корчмина в Москву укрепить Кремль и Китай-город, а в помощь ему назначил Григории Усердова.

Молодые люди скоро подружились между собою, несмотря на совершенно различные свои характеры. По приезде в Москву Корчмин пригласил к себе в дом своего сослуживца и представил его своей жене. Григорий ничего не знал о замужестве Maрии, а потому трудно представить себе те чувства, которыми наполнились сердца Гриши и Марии при этой неожиданной, роковой встрече. Гриша с первого мгновения понял все свое несчастье, постиг весь ужас своего положения, увидел бездну, к которой привела его судьба! Мария же трепетала, не отдавая себе отчета в чувстве, овладевшем ею.

— Что это значить? Разве вы уже знакомы друг с другом? — спросил Корчмин с равнодушною веселостью.

Гриша первый опомнился и, насколько мог сдержаться, равнодушно рассказал о своей первой встрече с княжною Трубецкой.

Чудно, право, делается на белом свете! Думал ли ты, Григорий Иванович, что спасая княжну от товарищей убийц, сохранишь жену для другого товарища.

Гриша вздохнул и этот вздох отозвался в сердце Марии тысячекратными отголосками.

Корчмин находил не нужным стесняться более в присутствии своего сотоварища. За обедом он напился пьян, причем грубо относился в своей жене, что крайне возмущало Гришу. В состоянии опьянения Корчмин повалился на диван и захрапел. Врожденное каждой женщине чувство приличия заставило Марию проститься с Гришей, но один печальный взгляд последнего, брошенный ей вслед, остановил ее. Разговор их не был многоречив. Они вспоминали о своей первой встрече. Но, вспомнив о настоящем своем положении и обязанностях, они дали слово избегать подобных встреч. Но возвратимся в Грише беседовавшему со старцем Эрбахом.

— Скажи мне, сын мой, как все это случилось? — кротким голосом спросил Эрбах.

Гриша рассказал все подробности своего знакомства первой встречи с Марией и прибавил:

— Ты знаешь, мой отец, как она несчастлива в своем замужестве: Карчмин предался пьянству и распутству. Почти каждый день он возвращается домой пьяный и тогда, как он с нею обращается! Не знаю, как я выдерживал, когда он, в моем присутствии, осыпал ее не раз площадными ругательствами и даже побоями!

— Но что же ты можешь сделать, видя её страдания?

— Я люблю!

— Чего же ты надеешься?

— Я люблю! И не могу поручиться за себя ни на одну минуту, — с жаром сказал Гриша.

— А если муж, узнав об всем, умертвить в твоих глазах преступную жену?

Гриша побледнел и замолчал.

— Что тогда спрашиваю я? Не захочешь ли ты в одному преступлению прибавить другое?

— Ужасно! ужасно! Замолчи ради Бога, я не в силах слушать такие речи! — вскричал Гриша, охватив горевшую свою голову обеими руками.

— Перенеси лучше теперь мучение, когда преступление еще не совершилось, а после будет уже поздно.

— Спаси меня, отец мой, или лучше убей меня! Иначе я, повторяю, не ручаюсь за себя. Пусть судьба исполнится.

— О! прости его, Боже! Глас безумного да не достигнет до Тебя! Сын мой, милый мой Григорий! Одна минута рассудка, одно мгновение веры и упования на Промысел Божий и ты спасен. Обратись, сын мой к Богу.

Долго говорил еще старец свои назидания и, видя, что Гриша несколько успокоился, перекрестил его и вышел в другую комнату. Помолившись усердно Богу, Гриша снял верхнее платье, бросился на диван и закрыл глаза. В тяжких думах он не мог уснуть до самого рассвета, Наконец, сила утомленной природы одержала верх и он уснул.

На утро в его комнату вошел Корчмин и громким голосом сказал:

— Как тебе не стыдно спать до сей поры! Пора на службу, Григорий Ивановича!

Гриша вскочил с дивана и долго не давал себе" отчета, где он находится.

— За то люблю, что спать и просыпается по военному. Совсем одет. Кликни — вскочит. Молодец, брат Григорий Иванович! А что нет ли у тебя настоечки!

— Помилуй! Теперь, спозаранку! Разве можно натощак пить настойку? — возразил Гриша.

— Можно и должно, друг милый, и по утру, и ввечеру, и натощак и на сытый желудок. Это жизненный эликсир, против которого все ваши чаи и кофеи ничего не стоят. Велика подать!

— Нет, братец, у меня! Я и сам не пью и тебе не советую.

— Что ж ты, головы моей ищешь! Хорош приятель! Хочешь уморить меня ни за что, ни про что!

Вскоре они вышли и направились к Кремлю. По дороге Корчмин зашел в кабак и выпил приличную порцию романеи. Одушевленный этим приемом быстро пошел он на работы, постоянно кричал на рабочих и снабжал их пинками и подзатыльниками. Когда пробило на Спасских часах двенадцать Корчмин отправился домой, потащив за собою и Гришу, который сначала отговаривался, но потом согласился, давши себе слово, что это в последний раз.

И на этот раз поведение Корчмина с женою было возмутительно. Осыпал ее ругательствами и толчками, хотя и не от сердца, но чувствительными. За обедом ж Корчмин пил по обыкновению до пьяна и в конце концов свалился на диван в бесчувственном состоянии. Гриша взглянул на Марию и взоры их встретились. Как много значил этот взгляд! Какой ужасный смысл в нем таился! Долго они менялись этими взглядами столь понятными лишь для существ взаимно любящих. Наконец, Мария прервала молчание, сказав: