Таинственный монах - Страница 15

— Да, добрый царь наш тогда сказал, что за вины отца сын не отвечает, воротил тебя из Сибири и определил к своему двору, — отвечал князь Иван Михайлович прочувствованным тоном.

— А тебе, князь Иван Михайлович я более всех обязан, что ты презрел меня сироту и даже за мое послушание тебе помолвил за меня твою дочь Марию, — сказал почти шепотом молодой человек, — Бог воздаст тебе, князь, сторицею за твою ко мне милость.

— Полно тебе, князь. Когда-нибудь сочтемся. Бывшие друзья отца твоего оставили тебя. А я полюбил тебя и порешил выдать за тебя Машу, для которой я не ищу мужа богатого. У меня, слава Богу, достаточное свое состояние. Постарайся только, князь Федор, понравиться Маше. Я нарочно взял тебя для этой цели в свою деревню. А то видишь ли и Маша и жена хмурятся, когда я заговорю о свадьбе. По старинному русскому обычаю не следовало бы обращать внимания на бабьи разговоры и слезы, но у меня ведь Маша единственное детище, ас своею Аграфеною я всегда столь хорошо жил, что не хотелось бы делать что-либо против их воли. Притом же и царь наш не жалует подневольного замужества. Как только успеешь, князь Федор, понравиться, тотчас и под венец, — закончил князь

Иван Михайловичу подходя к кельи Досифея.

Молодой человек почтительно схватил руку Ивана Михайловича и поцеловал ее.

У дверей кельи Досифея инок постучался. Голос изнутри произнес;

— Войдите, православные. Путешественники вошли и их встретил высокий, худощавый стари к, который осенив крестный знамением вошедших, с изумлением произнес:

— Князь Иван Михайлович!

— Это, я, преосвященный владыко, давно мы с тобою не видались, — отвечал князь Трубецкой.

Читатель, конечно, узнал уже в путешественниках князя Трубецкого с его семейством и молодого князя Хованского.

— А вот я к тебе, преосвященный, привез и другого знакомого. Узнаешь ли? — сказал Трубецкой.

Досифей, взглянув на Хованского сначала побледнел и не мог вымолвить ни слова, но, преодолев свое смущение, отвечал:

— Бели не изменяют мне мои старые глаза, то это должен быть сын князя Хованского, которого ты Иван Михайлович великодушно принял к себе.

— Не об этом дело преосвященнейший, а не можешь ли нам поведать что либо о его матери. — Нет ли каких следов, чтобы отыскать ее, — сказал Трубецкой.

— Не знаю я где она находится, постараюсь узнать чрез знакомых мне людей и тогда уведомлю тебя, князь Иван Михайлович, — отвечал смиренно Досифей.

По приказанию преосвященного внесен был самовар и за чаем занялись беседою, в которую по временам вмешивался Ховансвий, простодушно вспоминая свое детство, и между прочим спросил о своих двух сотоварищах, с которыми он жил в доме своих родителей. Досифей сказал ему, что Гриша пятисотенным, а о судьбе Саши он не знает.

— Этот пятисотенный мне хорошо знакомь, так как он спас мою жену и дочь от разбойников, напавших на нас и я никогда ни забуду его услугу, — сказал Трубецкой.

Маша, при имени Гриши вдруг вспыхнула, Вскоре завязался разговор о прибытии царя Петра из чужих земель, что было известно только по слухам. Этот разговор был прерван звуком большего колокола на монастырской колокольне.

— Что это значить? спросил удивленным тоном Досифей. — Службы никакой не должно быть… Не горит ли где? Это по-видимому набат, призывающий окрестных жителей на помощь, — прибавил он торопливо вставая.

Вдруг дверь отворилась и в келью вошел архимандрит — настоятель Воскресенского монастыря, в сопровождена нескольких иноков и сказал:

— Я пришел к тебе, преосвященнейший владыко на совет. Нашему монастырю угрожает близкая опасность. Стрельцы взбунтовались и идут из Великолуцка на Москву. Разъезды их показались недалеко отсюда и может быть нынешнюю ночь они появятся у наших стен. Я приказал бить набат и толпы окрестных жителей соберутся на защиту храма Господня. Но силы наши будут все-таки ничтожны против стрельцов, а потому, уважая твой святительский сан, я и пришел просить твоего совета, что нам делать?

— Могу я недостойный раб Божий и опальный слуга царский подавать советы? Мое дело молиться, — отвечал Досифей с худо скрываемою важностью.

— Нет! преосвященный, за грехи ваши и всего мира вы должны молиться во дни спокойствия, но тогда царю, отечеству и вере православной угрожает опасность, то долг ваш подвизаться не только словом, но и делом, — вскричал князь Трубецкой.

— Высокопочтенный боярин! мы готовы последовать твоему совету, но я уже сказал, что крестьяне, как равно и мы сами, плохо вооружены и не можем противиться долго ярости и грозному оружию стрельцов. Впрочем, если совет братии решит защищаться, то я первый готов подставить свою голову под удары кромольников.

— Вы должны защищаться до последней возможности, чтобы дать время верному царскому воинству прибыть на помощь и сразиться с неприятелем. Но время дорого. Я скачу с этой вестью в Москву и обещаю вам к вечеру привести подмогу, только до тех пор не пускайте врагов в ваши стены, которые могут послужить им защитою против царского войска. А чтобы показать вам пример самоотвержёния моего, я оставляю здесь свою жену и дочь, а также будущего моего зятя и всю мою прислугу, которая имеет хорошее оружие. Прощайте! Прощай, княгиня! прощай, Маша! Бог да благословить и защитить вас в мое отсутствие.

С этими словами он обнял и поцеловал жену и дочь и увещевал их быть твердыми духом, поклонился Досифею и архимандриту и, выйдя из стен монастыря, сел на одну из своих верховых лошадей и поскакал по направлению к Москве.

По звуку набатного колокола окрестные крестьяне сбежались к стенам монастыря. Архимандрит сообщил им о грозившей опасности и приказал вооружиться, чем кто может. Все поспешили исполнить этот приказ, снова побежали к себе домой и, когда опять собрались в стенах монастырских, что там стало весьма тесно.

Досифей оставался чуждым всех распоряжений. Увидя это архимандрит оставил его в покое, а сам деятельно занялся приготовлениями к отражению стрельцов, если бы они решились сделать нападение на монастырь прежде, чем прибудут царские войска. Досифей отвел княгиню Трубецкую с дочерью в особую келью, а сам остался поговорить с Хованским, но по первым словам заметил, что он унаследовал только отцовский титул, а качеств, ума и души последнего не было и следов. Притом же Хованский, чувствуя в себе в те минуты прилив мужества поспешил к архимандриту, прося его дать ему место в рядах защитников.

Княгиня и княжна Трубецкие долго плавали и скорбели, сидя в келье, но чувства их мало-помалу улеглись. Царившее между ними молчание первая прервала княжна, спросив свою мать:

— А, что, матушка, очень страшны эти стрельцы.

— Всякий злой человек страшен, дитя мое, но бояться должно единого Бога, — отвечала с грустью княгиня.

— А неужели бы они нас зарезали?

— Власть Божия во всем.

— А если между ними есть тот молодой стрелец, что спас нас под Вязьмою, то он наверное защитить нас и не даст своим товарищам в обиду.

— Не всегда дитятко, это легко. А ты еще помнишь этого стрельца?

Быстро отвернулась Мария, как бы рассматривая что то в окне. Щеки её охватило пламенем, что она чувствовала, оправившись несколько, она отвечала:

— Помню, матушка… да как и не помнить, ведь он всех нас спас тогда, а долг христианский повелевает памятовать доброе дело.

Княгиня сразу поняла образ мыслей своей дочери, но так как *ей не хотелось, в столь тягостные минуты, заводить об этом речь, то она молча покачала только головою. Мария тоже замолчала, но это молчание вскоре ей наскучило и она, снова обратись к матери, спросила:

— Неужто, матушка, мне непременно должно выходить замуж за Хованского.

— Ты слыхала, дочка, что отец твой не хочет тебя неволить, хотя по нашему — по старинному, дочка не должна рассуждать о своем замужестве.

— А кажись, матушка, было бы лучше, если бы девушки могли сами выбирать себе женихов.

— Нет, голубушка моя, своя воля в молодых летах никуда не годится. Молодой девушке мало ли кто приглянулся бы, а после пришлось бы кулаками слезы утирать, тогда как отец выбирает своим детям женихов и невест не по пригожеству лица, а по нраву и доброй о них славе. Поверь душа моя, что для счастливого замужества нужна рассудительность и хороший нрав мужа, а не красота и молодость.