Таинственные следы - Страница 1

Над раскаленными серыми скалами волновался разогретый воздух, поднимаясь вверх хорошо видимой и почти осязаемой мглой, в которой скрывались окружающие вершины гор. Даже малейшее дуновение ветерка не шевелило высохшими листьями и пожелтевшей травой. Деревья, которые прошлым летом покрывали взгорья пышной зеленью, теперь выглядели как умирающие живые существа. Высохшие, со скрутившейся листвой, они протягивали ветви к безоблачному небу и просили у него немного дождя, хоть каплю влаги, без которой нет жизни.

Ничто не нарушало этой ужасающей тишины. Умолкло в чаще всегда такое радостное птичье пение. Не зашумит ни одно дерево, не зашуршит ни один листок под лапой бегущего зверя. Только иногда высоко-высоко на голубом фоне неба появлялся коричневый стервятник и, сделав над чащей огромный круг, безнадёжно возвращался голодный в свои неприступные скалы. Высохшая и потрескавшаяся земля говорила о большом голоде, посетившем эту страну и прогнавшем всех птиц и животных из родных краёв на земли, более богатые водой.

Индейское селение, раскинувшееся у подножия гор, мало отличалось от окружающей его умиравшей чащи. Не видно было хлопотавших у костров женщин, не слышно было радостного щебета играющих детей. Не видно было шатающихся среди шатров собак, которых обычно много в индейских лагерях. Некогда цветистые шатры, украшенные разноцветными рисунками, теперь, как и всё вокруг, были покрыты серой сухой пылью, она при малейшем прикосновении поднималась в воздух мутным облаком.

Когда-то широкая река, огибающая селение с одной стороны, почти высохла. Только на дне по её руслу струился ручеек – не шире ступни.

В тени шатров неподвижно лежали измождённые, исхудавшие женщины. К ним прижимались маленькие дети, обнимая худыми ручонками иссохшие шеи матерей. Лица малышей ста ли похожи на старческие, глаза потухли.

В селении царил голод.

Напрасно лучшие воины прочёсывали лес вдоль и поперёк, напрасно рыскали по всем каньонам и горным перевалам. Животных нигде не было.

С каждым днём всё меньше оставалось надежды на добычу и всё более росло безразличие ко всему вокруг.

На юге горел лес. Большие клубы дыма закрывали небо, а ночью в той стороне всходила огромная кровавая луна. Воины посматривали на юг и шептали друг другу:

– Добрые духи борются против злых, и поэтому они забыли о нас, а их огненные стрелы летят на высохший лес и сжигают его.

Однако страха люди не чувствовали, хорошо зная, что им скорее суждено умереть от голода, чем от пламени. Подгоняемое ветром, оно медленно приближалось к селению.

Мы тоже лежали неподвижно в своём шатре. Отец запретил нам двигаться, чтобы напрасно не тратить сил, которые могут нам понадобиться в решающий момент. Сам он попеременно с братом Танто приносил нам воду, по очереди поил мать, сестру и последним – меня. Принесённой мне водой я делился с собакой – я не хотел расстаться с ней в эти страшные дни.

Это ужасное время врезалось мне в память. Сначала я чувствовал сильную боль в желудке, потом появлялось ощущение, будто что-то сосёт внутри, подступая к горлу, а позже… и это прошло: я стал безразличен ко всему, и меня охватила непреодолимая сонливость. Помню, как после трёх дней отсутствия возвратился колдун Горькая Ягода и начал бить в бубен на площади перед шатрами, созывая на совет. Отец поднялся с медвежьей шкуры, на которой неподвижно сидел, и направился к выходу. Я наблюдал за ним из-под полузакрытых век. Он шёл таким тяжёлым шагом, словно у него были прострелены обе ноги, а у самого входа пошатнулся так сильно, что, наверное, упал бы, если бы не схватился за висевшие шкуры. При виде этого что-то сильно сдавило мне горло, но я не издал ни звука, только подумал: «Почему я ещё не взрослый? Может быть, я сумел бы как-то спасти племя от голодной смерти».

Слезы подступали к моим глазам, когда я смотрел на исхудавшую мать. Она лежала рядом с сестрой и тяжело дышала.

Я приподнялся на своей постели и заглянул ей в глаза. У неё был невидящий взгляд, и я понял, что Кен-Маниту – Дух Смерти уже стоит перед нашим шатром-типи и лишь выжидает подходящее мгновение, чтобы войти и как первую жертву в нашем селении забрать мою мать – самую слабую женщину племени.

Я переглянулся с братом, и мы без слов поняли друг друга: сейчас только от нас зависело, будет ли жить наша мать и много других матерей и детей.

Я потянулся рукой к ножнам – проверить, при мне ли мой нож. Он был у пояса, как всегда.

– Идём, – промолвил брат и поднялся первый.

Я тоже с трудом встал, и в глазах моих потемнело, голова закружилась… «Падаю», – подумал я и вынужден был схватиться за центральный шест шатра. Но вскоре головокружение прошло и я вышел из типи. Брат уже ждал меня.

Мы направились в сторону леса, где в тени на остатках высохшей травы паслись наши кони. Они стояли с опущенными головами, так же страдая от голода, как и мы. Худые, с запавшими животами, они мало чем напоминали прежних полудиких мустангов. Мы старались сохранить их любой ценой, так как без коней наше преследуемое племя было почти беспомощным. И не только поэтому. Для моих соплеменников, шеванезов, мустанг – не просто конь. Это прежде всего друг и брат, с которым делишь тяготы дальних дорог в холод и зной, в дождь и снег. Поэтому, даже умирая голодной смертью, воин не тронет мустанга. Разве можно спасать свою жизнь ценой жизни друга? Нет, никто из красных воинов не способен на такой бесчестный проступок.

Но мы с Танто… мы наполовину белые. И наша мать была белой. И все беды, все несчастья нашего племени – от белых. Так пусть же гнев Гитчи-Маниту – Великого Духа падёт на нас, но иначе поступить мы не можем. Искупая часть вины белых перед шеванезами, мы принимаем его гнев на себя…

Я издали узнал своего коня. Мне подарил его отец, когда я ещё был в лагере Молодых Волков. Он стоял немного в стороне от остальных коней и широко расставленными ногами разгребал сухую траву. Конь тоже узнал меня, тяжело поднял голову и сделал несколько шагов к нам. Из-за слез, застилавших мне глаза, я плохо видел своего любимца. Я остановился, я просто не мог дальше идти. Шаги коня звучали всё ближе, и наконец я почувствовал на лице тёплое дыхание, а затем бархатное прикосновение его ноздрей. Мой сердечный друг приветствовал меня. Я обнял коня за шею и прижался лицом к его храпу. Слезы текли у меня по щекам, и, чтобы скрыть их от глаз брата, я ещё крепче прижался к коню.

Я старался растянуть последние минуты, зная, что оторвусь от шеи коня – и больше никогда не услышу, как бьётся кровь под его шкурой, не почувствую его тёплого дыхания, ведь опять прижаться к нему уже не смогу.

Я понимал: миг разлуки неизбежно приближается, и когда он придёт, сердце моё должно превратиться в обломок гранита. Но хватит ли мне сил, чтобы совершить это?

Перед глазами у меня возникло наше селение, неподвижно лежащие женщины, истощённые дети, умирающие старики. Я оторвался от шеи коня, подошёл к нему слева. Когда я вынимал из-за пояса нож, рука моя дрожала, а нож жёг мне ладонь.

– Прости меня, друг, – шептали мои губы. – Пусть твоя душа не имеет на меня обиды. Мы встретимся на другой стороне Северного Неба, и ты снова будешь мне верным другом, и вместе будем на заоблачных путях, как и при жизни на земле. Прости мне поступок, который я должен совершить.

И вслед за этим я одним ударом вонзил свой нож в сердце верного коня. По телу его прошла дрожь, он ещё мгновение стоял, как бы удивляясь, что с ним могло подобное случиться, тем более от моей руки. Потом ноги его подломились, и он тяжело упал на землю.