Таинственное исчезновение - Страница 4

Он вспомнил, как Ксения Владимировна, еще при их первой встрече у него в кабинете, волнуясь и заламывая пальцы, рассказывала: «На третий день, в воскресенье, уже стемнело, прибежала девушка, моя горничная Луша. «Ой, барыня, – кричит, – страхи-то какие, спаси Господи! В Яковлевке Ванька Гонтарь повесился, который к родителям из города намедни приехал». Я и так в лихорадке была, в тревоге, места себе не находила. А тут услышала об ужасном этом событии, и так мне страшно стало!.. Еле переждала ночь и вот, приехала к вам о помощи просить…»

Викентий Павлович читал сообщение о побеге Ивана Гонтаря, которое буквально на днях поступило в полицейскую управу. Из Екатеринославской тюрьмы бежали два приговоренных к повешению по одному делу. Поскольку оба были родом из здешних мест – Карзун из самого города, Гонтарь из Белопольского уезда, то их охранное отделение извещали особо. Следовало проверить бывших дружков, родственников бежавших. Но полиция не успела еще ничего предпринять, как пришло известие: в Яковлевке повесился приехавший на днях навестить родителей бывший крестьянин Иван Гонтарь. О том, что повесившийся – бежавший преступник, уездная управа, подавшая эти сведения в город, узнала из его предсмертной записки.

– Родители Гонтаря тоже не ведают, откуда он приехал, – рассказывал Викентию Никонов. Разговор шел в коляске, резво катившей по дороге. Никонов свои дела уже закончил: Гонтаря опознал, свидетелей опросил, разрешение на похороны оформил и возвращался в город. Петрусенко еще оставался: он решил не уезжать, не сделав еще одного дела – страшного, но необходимого. А пока составил младшему коллеге компанию до Белополья, собираясь зайти там к мировому посреднику. И слушал по пути рассказ Никонова.

– Родители у него старики уже. Сын приехал – обрадовались. Сказал, погостит несколько дней. Но был мрачный, угнетенный какой-то. Как сказала мне его мать: «Беда давила его. Я видела, но что сделаешь? Мне не открылся…» А он три дня себе жизни отпустил попрощаться со всем родным. Когда в воскресенье он ушел с утра и к обеду не вернулся, у родителей сердце заныло, почуяли неладное. Стали искать, кликнули соседей помочь. Но могли еще долго не найти: пчельник, сам видел, заброшенный, ульи пустые, сюда редко кто ходит.

– Кто же обнаружил?

– А братишка его младший. Он мне сказал, что вспомнил, как Иван пришел в деревню именно оттуда – через поле от ульев. И пошел искать в ту сторону. Так что первым он Гонтаря увидел, да и последним – тоже…

– Значит, от пчельника шел, говоришь? В четверг? – Петрусенко покачал головой. Печально стало ему, и вновь подумалось, что нужно, обязательно нужно сделать то, что задумал. Завтра же. Он спросил:

– А в котором часу появился Гонтарь? Когда его брат увидел?

– Рано утром. Что, вновь совпадение?

– Сам видишь. Ну, хорошо, что еще по твоему делу?

– В карманах самоубийцы нашли всего одну копейку и блокнот. Грамотный парень был. Оставил записку.

Тут Никонов тронул за плечо возницу, попросил:

– Останови-ка на пару минут.

А когда коляска стала, из своей кожаной папки, полистав какие-то бумаги, достал небольшой блокнот, открыл его и прочитал: «Нас двоих человек за одно преступление приговорили к смертной казни. Но мы бежали из тюрьмы. Хочу помереть дома добровольно, а живым полиции не дамся. Прощайте. Иван Гонтарь».

Петрусенко взял блокнот, перелистал три странички, исписанные крупными буквами. И задумался.

В Белополье они расстались. Никонов поспешил на станцию, а Викентий Павлович – к мировому посреднику. Тому самому, к которому намеревался заехать Захарьев неделю назад.

Небогатый местный дворянин принял его любезно, но рассказал очень мало. Нет, Василий Артемьевич не приезжал к нему ни в четверг, ни позже, хотя он ждал его именно на прошлой неделе – были дела. Молодой Захарьев отличный наездник и не любит кататься в коляске. К нему он обычно приезжал верхом на своем любимом Воронке. Оно и понятно: военная привычка, поручик уланов…

Викентий Павлович поинтересовался, не знает ли собеседник, почему Захарьев так рано вышел в отставку. На что тот без колебания ответил: «Да зачем ему военная лямка при его богатстве! По молодости лет щегольнул мундиром – и хватит. Отец-то и стар был, и хвор. А род какой богатый и знатный! Даже после реформы в хозяйстве ничего на убыль не пошло, еще и прибавилось». И Петрусенко узнал, что Захарьевы издавна владели лучшими угодьями здесь и в соседней губернии. Хозяйство вели умело, не лютовали над людьми, потому и деревни у них были зажиточными, а крестьяне справными. Но вот когда государь император Александр Освободитель крепостным волю дал, Артемий Петрович, хотя и молод еще был, но пустого благодушия не проявил. Денежной повинности за отходившие крестьянам земли добился самой высокой. Положенную себе треть от всех удобных земель взял самыми лучшими угодьями. А потом стал предлагать крестьянам взять меньший надел, но бесплатно. Многие соглашались, поскольку выкупная плата была очень уж высока, многим не под силу. Хотя и знали, что дарственный надел составит лишь четверть от положенной им земли. Так Захарьев свои угодья удвоил. Нынче уже его сыну Василию Артемьевичу их бывшие села подати платят, крестьяне работают на господской земле и, как и прежде, зовут Захарьева «барином». Впрочем, надо отдать должное: он не жесток, шкуру с крестьянина не дерет. Мировой посредник, как никто, знает об этом и, хотя и очень озабочен исчезновением молодого помещика, и мысли не допускает, что с ним могли расправиться какие-нибудь из его подопечных.

С утра следующего дня округа Яковлевки и Захарьевки огласилась возбужденными голосами, шумом. Петрусенко сидел на берегу у пчельника, глядя, как пять лодок медленно и методично плавают по небольшому озеру, а люди в них прочесывают дно баграми и сетями. Он знал, что ближний лесок и рощу тоже прочесывают. Там с полицейскими, прибывшими из уездной управы, местные крестьяне. И здесь, в лодках, тоже. Усатый Степан Матвеевич оказался человеком очень уважаемым в своем околотке, собрал многочисленную подмогу и сам в одной из лодок командует. К берегу долетает его зычный басок.

А Викентий Павлович ждет результата и надеется, что тела Василия Захарьева не найдут. Плеск озерной воды, лодки и люди с баграми вызвали в его память самое громкое в уголовном деле убийство – совсем недавнее, этого месяца. Случилось оно в Германии. Расследование еще не закончено. Там тоже все началось с обнаруженного в воде тела…

Около восьми часов утра, когда туман еще стелился над водами реки Шпрее, мусорщик Теске с подручным плыли на лодке вдоль берега в районе Рейхстага. Это был их участок реки, они каждый день очищали его от мусора. Именно здесь они и выловили из воды сверток в грубой бумаге, перевязанный бечевкой, с пятнами крови. Теске равнодушно подумал, что вновь кто-то выбросил в воду новорожденного младенца: за годы службы он не раз выуживал подобные находки, привык. Но когда на этот раз он разорвал бумагу, по-настоящему испугался: перед ним было тело девочки без головы и конечностей…

Когда сообщение поступило в полицай-президиум на Александерплаце – своего рода немецкий Скотленд-Ярд, к берегу Шпрее тут же выехали и шеф берлинской криминальной полиции, и сам полицай-президент Берлина фон Боррис, и два дежурных комиссара Ванновски и Вен. Судебный доктор, осмотрев тело, уверенно объявил: перед смертью над ребенком было совершено жестокое надругательство… Почти сразу полиции стало известно, что два дня назад в северном районе Берлина исчезла девятилетняя Люси Берлин, младшая дочь рабочего табачной фабрики Фридриха Берлина. Вскоре этот бледный пятидесятилетний мужчина, которого привезли к берегу Шпрее, упал в обморок, узнав дочь по шраму в нижней части груди.

Расследовать преступление назначены были комиссары Ванновски и Вен, давно и хорошо сработавшиеся, имевшие большой опыт и отлично дополнявшие друг друга: один – спокойный, молчаливый, другой – подвижный, вечно жестикулирующий. Они тут же, уже в 9 часов утра, дали указание патрулям криминальной полиции, которые постоянно циркулировали в Берлине в поисках эротоманов, сутенеров и карманников, сосредоточить внимание на районе улицы Аккерштрассе, где проживало семейство Берлина. Они обитали в многоэтажном темном доходном доме, где в тесных квартирках с низкими потолками ютилась почти сотня семей. Через арку можно было попасть во внутренний двор, запущенный и грязный, по старой деревянной лестнице – на этажи с узкими коридорами и клозетами, расположенными между этажей. Здесь, как и во всем этом районе, жили рабочие, мелкие ремесленники и другая беднота – бок о бок с проститутками и сутенерами, бродягами, ворами.