Тайна семейного архива - Страница 58
Кристель, от волнения особенно плохо понимавшая русские слова, все же слышала по интонации Сергея, что он отрекается от нее, хуже – все его стремления направлены на то, чтобы успокоить не ее, а жену… И все-таки сердце отказывалось верить в. происходящее.
– Серьожа! – она кинулась к нему и, прижавшись, словно пытаясь перелить в этом прикосновении свою уверенность, решимость и честность, завороженно стала гладить плохо выбритую, пылающую щеку. От волнения акцент стал слишком сильным и резким. – Серьожа, но ведь это неправда, ведь еще вчера ты говорил, что любишь, что я единственная, что…
– О чем ты? – он мягко постарался ее отстранить. – Лена, принеси валерьянки, видишь, что ты наделала своими нелепыми подозрениями.
Кристель чувствовала, что потертый линолеум превращается в зыбучий песок, в котором тонут и тонут, не находя опоры, слабеющие ноги, что в мозгу темными кругами начинают ходить грозные волны…
– И все же, – услышала она невозмутимый голос Елены, – ты знаешь, что я не принимаю полуправды и считаю, что вполне заслужила право знать правду настоящую…
«Боже мой, – молотками стучало в висках Кристель, – значит, у них есть еще и ненастоящая правда… И он спокойно говорил мне именно эту, ненастоящую… И они все спокойно живут этой двойной правдой»…
– …так вот, ты знаешь, что на руках у меня самый большой козырь – Ольга, и я не отдам Кристель документы до тех пор, пока не услышу от нее самой историю о том, как попала ее карельская береза в нашу ванную. Я не держу обиды на нее, она иностранка и за нашу жизнь не отвечает, я не очень обижаюсь даже на тебя, ибо за много лет слишком привыкла к твоей лжи, но есть моменты, когда человек должен отвечать за себя.
Кровь бросилась Сергею в лицо, и он до хруста сжал спинку шаткого стула.
– Послушай, Елена, я никогда не предъявлял тебе никаких требований и всегда спокойно смотрел на твои поездки по стране, на те знакомства, которые ты заводила в театре…
Кристель, и до того ощущавшая себя как в дурном сне, внезапно поняла, что про нее просто забыли. Эти два человека выясняли отношения при ней так, словно она была неодушевленным предметом, ничего не понимающей куклой. Как парализованная, она не могла ни выбежать прочь, ни даже сесть обратно за стол, а продолжала стоять на ватных ногах, и в уши ей били два голоса, мужской и женский, говорившие о своем, только о своем… Заставив себя все же вынырнуть из водоворота малопонятных слов, Кристель раскинула руки в стороны, будто собиралась взлететь, и отчаянно громко крикнула:
– Остановитесь! Мне ничего не надо! Не надо! Я уйду, сейчас… совсем… уйду! – и выбежала, слепо ударяясь об углы шкафов, туда, где на низкой тахте беспокойным сном спала Олюшка – последнее, что оставалось у нее от жестокой России.
Последние три дня показались Кристель тягучим смешением нескончаемого дождя, крепкого чая, которым отпаивала ее Сандра, и состояния мучительной духоты, не проходившего несмотря на открытые день и ночь окна. Сандра привезла ее от Сергея почти в беспамятстве и, оставив на попечении Дика, умчалась улаживать дела с документами на передачу опеки. Кристель понуро сидела у выгнутого окна, выходящего в треугольный палисадник с вычурной, но красивой в своем умирании решеткой, и с трудом понимала, что на своем ужасном немецком пытается говорить ей американец.
– Я понимаю, вы тоже приехали в Россию не из праздного любопытства, – по-южному растягивая слова, тихо бубнил он. – Мой дед столько мне о ней рассказывал, что было нельзя не увидеть это собственными глазами. Но ничего особенного я, честное слово, не увидел. Бедность, озлобленность, удивительное пренебрежение к деньгам и, знаете, что самое потрясающее? Во всяком случае, я был поражен до глубины души и совершенно не знаю, что теперь с этим делать… – Кристель водила ложкой в старинной треснутой чашке, так и не отвернув головы от листьев чахлого боярышника, начинавших алеть по краям. – Это женская преданность. О, преданность – не то слово, слишком бледно, слишком слабо! Жертвенность, готовность следовать любому мужскому капризу, полная подчиненность, и это при мощном интеллекте, при колоссальных способностях и воле. Но это угнетает, это парализует, просто мешает, черт побери!
– Вы говорите о Сандре? – горько спросила Кристель.
– В общем, да, – смутился американец.
– В России невозможно равенство, – опуская голову, прошептала она. – Или царь – или раб. Никакая половинчатость здесь не признается. И нам с вами со своими понятиями и правилами, может, и не нужно сюда соваться. Мы будем только ломать друг друга, и неизвестно, кто победит. Можно остаться благодарными этой культуре, этому народу… за многое. И только.
Американец удивленно вскинул густые брови на загорелом лице и неожиданно положил руку ей на плечо.
– Спасибо, большое спасибо. Могу ли я вам чем-нибудь помочь?
Помочь? Чем может ей помочь американец здесь, в России?!
– Через два дня я вылетаю домой и везу с собой больную девочку в мой приют. Мне бы не хотелось, чтобы меня провожали мои русские… друзья, у них… они и так потратили на меня слишком много… времени и сил. Так что, если вам будет не трудно, проводите меня с девочкой в аэропорт послезавтра к половине двенадцатого.
– У вас не будет никаких проблем, – жизнерадостно заверил ее Дик.
По утрам русские дети бежали в школу, оглашая тихую улицу, на которую выходили окна в квартире Сандры, непонятными веселыми криками, и от этого крика с каждым часом Кристель все сильнее хотелось домой. Она бродила по пропыленным комнатам – почему-то ни Сандра, ни ее академическая бабушка не считали нужным вытирать пыль каждый день, – подолгу останавливалась у огромных книжных стеллажей, занимавших едва ли не треть квартиры, и думала о том, как в этой нации уживаются такая душевная щедрость и такое звериное равнодушие, такая сила воли и такая беспомощность.
В последний вечер, когда весь дом словно заскрипел и зашатался от порывов ледяного морского ветра, обрывавшего зеленые, еще живые листья и громыхавшего чем-то на крышах, в кухню вошла Сандра с покрасневшим от ветра лицом и, устало присев на край доисторического буфета, сказала:
– Выйди к Иоанновскому мосту, это левый от нас. Он ждет.
– Это глупая шутка, Сандра. У трупов незачем зашивать раны.
– Но тому, кто уезжает, всегда легче, чем тому, кто остается. У тебя впереди больше, чем у него. Ты сильнее. И потом, разве про милость к павшим – это пустые слова?
– Но я не в силах еще раз его видеть. Я похоронила…
Сандра вдруг нехорошо скривилась, и волосы наглухо закрыли ее лицо.
– Ведь ты приехала искупать вину, если я не забыла? Так посчитай это своим искуплением, ибо никому не ведомо, каким оно может быть… Иди скорей, полчаса назад объявили штормовое предупреждение.
Кристель вышла в дрожащую проводами и ветками темноту. Редкие прохожие, согнувшись, перебегали улицы и скрывались в подъездах плохо освещенных домов, а она шла, подставляя ветру обнаженное горло и не запахивая полы пальто. Духота медленно отступала. В большом парке мигнул и погас свет – Кристель пришлось идти, ориентируясь по разноцветным огонькам электрических трамваев. В воздухе все отчетливей вставал дразнящий и дерзкий запах невской воды, столь непохожий на ласковый, уютно-домашний аромат неторопливого Неккара, и уже слышался требовательный стук волн о гранит набережной, словно подвыпившие гости рвались к негостеприимному хозяину. Сергей стоял в пляшущем круге единственного непогасшего фонаря, высоко подняв воротник и почти сгорбившись. На фонаре, угрожающе нахохлившись, сидела железная, а может быть, и настоящая птица. Кристель не побежала, не ускорила шаг, она только еще сильнее распахнула пальто. Сергей тоже не сделал движения навстречу и ждал, пока она подойдет, с усилием сопротивляясь ошалевшему ветру. В желтом круге он взял ее за руку.
– Смотри, видишь этот фонарь? Он видел многих, очень многих из тех, кому было хуже, больнее и стыднее, чем нам: разуверившихся и потерявших смысл жизни повстанцев, брошенных светских красавиц, уставших от жизни и власти императоров, умирающих голодной смертью детей…