Тайна клеенчатой тетради
Повесть о Николае Клеточникове - Страница 73
— Нет, напротив, он именно просил не делать этого, ни в коем случае не ездить к вам.
— Он у вас вчера был?
— Да, вчера. Он сказал, что вам было плохо, и…
— Да, было плохо! — снова перебила она его, вскипая. — Я женщина, раскисла! Но он-то о чем думал? Дала себя уговорить увезти сюда. Глупое положение! И уйти не могу, и оставаться здесь нельзя, теперь вы еще пожаловали. Я так и знала: кто-нибудь придет, этого-то и боялась. Вас никто не видел, когда вы сюда шли, вы уверены? (Он кивнул.) Я видела вас, как вы шли по двору, и сказала… там, внизу, чтобы вас пустили ко мне. Когда вы увидитесь с Семеном?
— Сегодня, в девятом часу.
Она приняла эту весть с заметным облегчением.
— Скажите ему, что я сама уехала… он знает куда. Я уйду отсюда часа через два. А вы сейчас уйдете… вот только немного стемнеет… пусть хоть стемнеет! Как же вы так неосторожно…
— Мы можем вместе выйти. Я провожу вас.
— Нет, вам нельзя.
— Со мной вам будет удобнее… в городе, в случае чего…
— Нет, Николай Васильевич, ни в коем случае. Мне еще не хватало вас провалить.
Она задумчиво и беспокойно принялась снова ходить по комнате. Он наблюдал за ней со смешанным чувством: он и доволен был, что нашел ее в боевой форме, что вновь она была поглощена заботами о деле, такой привык ее видеть в последние месяцы (в последний год она сделалась видным членом Исполнительного Комитета — оказалась хорошим конспиратором, агитатором), и вместе с тем, вместе с тем… впрочем, он не имел права об этом судить… ее судить… Она остановилась перед ним.
— Николай Васильевич, что вам удалось узнать… — голос ее дрогнул, — о Дворнике? Как он был арестован?
— Он заходил в фотографию Таубе за карточками. Таубе его и выдал…
— А… — слабо сказала Анна.
Клеточников помолчал. Но она больше ничего не сказала. Он продолжал:.
— Сначала он получил карточки… Кроме него и Таубе, в фотографии никого не было, и Таубе отдал карточки, а когда вышли на улицу… Таубе вышел вместе с ним, проводить… Наткнулись на околоточного, тот подходил к фотографии. Таубе и указал околоточному на него. Он пытался бежать, но не вышло…
Клеточников умолк. Она кивнула. Помолчав, она сказала печально:
— Я так и думала, что он пойдет туда. — Заметив изумление Клеточникова, пояснила: — Он еще накануне пытался получить карточки, заходил в фотографию Александровского на Невском, но не решился спросить заказ, потому что ему показался подозрительным швейцар… Видите ли, — заметив, что изумление Клеточникова стало еще больше, сказала она усталым тоном, — несколько дней назад он написал Таубе и Александровскому, что выезжает из Петербурга и заказ прекращает. Он думал, что полиция поверит письмам и снимет или по крайней мере ослабит наблюдение за фотографиями. К этому времени карточки уже должны были быть отпечатаны, и можно было бы, представив квитанции… Притом не он должен был это сделать, а какие-то студенты…
— Ах, вот в чем дело! — сказал Клеточников.
— …но студенты отказались. И тогда он решил сам пойти. Он думал, что студенты струсили, на самом же деле большой опасности нет…
— Нет, не поэтому, — покачал головой Клеточников.
— Это было позавчера. Когда он нам рассказал о швейцаре, мы потребовали, чтобы он больше не ходил в фотографии, взяли с него слово, что не пойдет… А вчера… Наверное, он решил, что все-таки большой опасности нет… и вот…
— Нет, не поэтому, — снова возразил Клеточников, качая головой. Анна молчала, и он сказал медленно: — Он не мог требовать от других то, что не был бы в состоянии сделать сам. Это надобно было ему проверить… И поэтому он пошел…
Он подумал, хотел еще что-то сказать, но вдруг почувствовал, что она плачет. Было уже совсем темно, ее фигура смутно выделялась на фоне окна: она стояла посреди комнаты у стола, и он стоял у стола, но по другую его сторону и видел, как она раскачивалась из стороны в сторону все сильнее, сильнее. Он испугался: показалось, что, если он сейчас не подойдет к ней, она упадет, и он поспешно подошел к ней, и вовремя — она вдруг поникла, затряслась, заколотилась, он усадил ее на стул и должен был поддерживать все время, пока ее сотрясали беззвучные рыдания. Он чувствовал, что и с ним начинается лихорадка, гладил ее худенькие плечи и говорил, говорил:
— Анна, Аннушка… можно, я вас так буду называть? Аннушка, вы не должны убиваться. Я хотел вам сказать… вы не можете, не имеете права убиваться, потому что вы… у вас счастливая судьба… да, да… и у вас, и у Саши… пусть те убиваются, у кого не состоялась жизнь… а у вас-то! у вас! И еще — вы испытали редкое счастье, вы и Саша, оно не многим дается, оно дается совершенным людям… счастье гармонии, гармонии в отношениях… и это… и это у вас не отнимут! Не отнимут! И еще все может сто раз измениться. Надо надеяться, Аннушка, надо надеяться.
Она постепенно успокоилась. Встала.
— Ничего. Идите, Николай Васильевич. Вам пора. Спасибо вам. Идите…
Она протянула ему руку, он поцеловал руку и вышел.
Ровно два месяца спустя после ареста Михайлова, 28 января 1884 года, на квартире Николая Колодкевича был арестован и сам Николай Васильевич.
За несколько дней пред тем следствием были установлены через предателя (Ивана Окладского) адреса нескольких конспиративных квартир и раскрыты некоторые псевдонимы народовольцев. Изучение этих сведений привело к тому, что 24 января, точнее в ночь с субботы 24 января на воскресенье 25 января, был арестован член Исполнительного Комитета Фриденсон. Двадцать пятого же числа на квартире Фриденсона был арестован зашедший к нему Георгий Алафузов (Баранников). И на следующий день на квартире Баранникова был задержан Колодкевич. Был задержан под именем отставного поручика Сабанеева, его подлинное имя было открыто агентурой лишь двадцать седьмого числа, а адрес — двадцать восьмого к вечеру, и тогда же, двадцать восьмого, высланы жандармы для обыска квартиры и устройства засады; Клеточников появился здесь чуть ли не одновременно с жандармами.
Как же случилось, что он появился в квартире Колодкевича? Тут опять нужно вернуться к двадцать шестому числу. В этот день, в понедельник, Клеточников должен был встретиться с Баранниковым в трактире Палкина. Зная уже об аресте Баранникова, он все же пришел к Палкину, в надежде, что, может быть, вместо Баранникова придет Колодкевич или, может быть, Анна, которым Баранников мог еще до ареста сообщить о намеченном свидании с Клеточниковым у Палкина, и тогда Клеточников мог бы предупредить их об аресте Баранникова. Но никто из них не пришел. Тогда Клеточников решил сам пойти к Колодкевичу.
Окно Колодкевича, на втором этаже, выходило во двор, первый в цепочке трех или четырех сквозных дворов, выводивших от Александрийского театра на Фонтанку, к Чернышеву мосту. Окно было темно, Колодкевича явно не было дома; спать он не мог — когда он ложился спать, он всегда оставлял у окна горящую свечку: знак, что он дома. Клеточников поехал домой, в надежде, что, может быть, к нему зайдет Анна.
На другой день, двадцать седьмого числа, Клеточников после службы сразу поехал домой и просидел дома весь вечер, ожидая Анну, и только к ночи, когда стало ясно, что она уже не придет, решился выйти из дому, пойти к Колодкевичу.
Но по-прежнему в его окне не было света. Еще не вернулся? Или, может быть, арестован? И эта мысль приходила Клеточникову в голову. Из донесений секретного отделения и губернского жандармского управления, поступивших в Департамент в течение 27 января, он знал об арестовании на квартире Баранникова двадцать шестого числа некоего поручика Сабанеева, при котором были найдены какие-то бумаги крамольного содержания. Что, если это Колодкевич? Но мало ли кто бывал на квартире у Баранникова? (Клеточников не знал, что у Колодкевича кроме имени Алексея Петрова было еще одно фиктивное имя — поручика Сабанеева, ему не сообщили это имя из элементарных соображений конспирации, на этот раз, увы, оказавшихся табельными).