Тайна Белого камня - Страница 15

Эти слова подействовали на Мишкино самолюбие, по крайней мере, он молчал больше часа. Потом снова забрюзжал:

— Пить хочу, аж шелестит в горле…

И так через каждые четыре-пять минут. Наконец у Васи лопнуло терпение, швырнул рюкзак на землю:

— Давай привал!

Отдых не принес Мишке облегчения, напротив еще больше ослабил его: не хотелось ни шевелиться, ни думать. Если бы ему ковш холодной воды! Пожалуй бы вся усталость мигом исчезла, руки, ноги заработали и, наверное, мир показался совсем другим — красивым и радостным. Но сейчас Мишке все не мило и отвратительно: и перестук дятлов, и щебетанье птиц. Надоели деревья, надоели запахи хвои и трав. От них разболелась голова, стало мутить.

Мишка в изнеможении застонал, крутнул головой — с кончика носа, с бровей, со щек градом сыпанул пот. Духота — дышать нечем. Рубаха прилипла к телу, за воротник нападали хвоинки — колют; в волосах, на лице паутина — собрал, пока шли… А тут еще комары, мошка… Если бы не ребята — завыл, зарыдал бы во весь голос от усталости, от обиды, от жажды.

Но молчит Мишка, только липким языком сухие губы лижет…

Вася уже трижды напоминал, что пора идти, однако Мишка ни разу не ответил и не шевельнулся. Вася рассердился.

— Если мы так будем торопиться, то и за неделю не доберемся до Лысухи.

Левка весь так и кипел.

— Слышишь, Пантагрюэль, вставай! Не маленький ведь! Вставай!

Мишка наконец поднялся и поплелся вслед за ребятами, еле двигая ногами.

Шли медленно, подстраиваясь под Мишкин шаг, довольные тем, что «боцман» перестал ныть. Левка даже подумал — авось потихоньку втянется, привыкнет, окрепнет. Но, глянув на унылое, страдальческое Мишкино лицо, разочарованно сплюнул.

Виси, которым пробирался сквозь заросли молодого сосняка, приостановился, подождал Левку, произнес с тревогой:

— Что-то, Лев, мне не нравится вся эта музыка — сколько идем, а Лысухи тю-тю.

Левку тоже начинала беспокоить мысль о пропавшей высоте — неужели сбились с курса, неужели прошли мимо? Но нет — он, Левка, строго следил за компасом, не отклонялся ни на полградуса. Только сейчас он понял, как трудно ориентироваться в лесу: кругозор настолько ограничен, что не видишь за десять-пятнадцать метров вперед.

Однако Левка не выдал своих сомнений, успокоил Васю.

— Сам понимаешь: расстояние от полуострова до Лысухи мы не знаем. Стоит единица и — все. Вот и гадай: или двенадцать километров, как ты сказал, или все девятнадцать.

Вася кивнул.

— Верно. Если девятнадцать — нынче нам не добраться. Да и Михаил, вишь, какой? Совсем раскис. Пожалуй, на отдых нужно становиться.

Через полчаса выбрали удобное для ночлега место.

— Стоп, команда! Суши портянки! — сказал Вася.

Мишка как вышагнул на полянку, так и рухнул на тропу под дерево, словно куль с опилками. Левка засмеялся.

— Ты, боцман, хоть рукой попридержался бы, а то сало во все стороны брызнуло.

Но Мишка даже не огрызнулся, даже не взглянул на Левку.

Вася нахмурился.

— Ладно, Лев. Человек устал. С непривычки трудно… — И потом другим тоном, спокойным, дружеским:

— Вы тут устраивайтесь, а я воды поищу, — и, прихватив котелок, скрылся за деревьями.

Левка, скинув рюкзак, с наслаждением развалился на сухой пахучей хвое, которая, падая из года в год, устлала землю толстым ковром, блаженно закрыл глаза.

— Хорошо-то как! Теперь мне понятно, почему всякие Пантагрюэшки любят поваляться…

Мишка совсем расхандрился: кряхтел, стонал, жалобно вздыхал, угрюмо бубнил себе под нос:

— Идиоты… Придумали идти на эту паршивую Лысуху… Сейчас бы уже дома были… — и снова вздыхал и стонал.

В бору с каждой минутой становилось темней и глуше. Солнце скрылось, тишина и покой опустились на лес. Лишь поодаль, на небольшой гривке, где раскинулись заросли низкого кустарника, кто-то посвистывал и попискивал.

Левка все тревожней поглядывал в темную чащобу.

— Что-то Василя долго нет. Не случилось ли чего с ним?

Мишка сел, опершись спиной о ствол дерева, вытянул ноги, тупо глядел на носок порванного ботинка. На другой ноге лежала голова дремавшего Кузьки.

Стало еще темней. Бор совсем затих, а Вася не возвращался. Это уже не на шутку начинало беспокоить Левку. Он привстал, настороженно прислушиваясь.

— Может, заблудился? Покричать, что ли?

— Ты что, сдурел?! Еще зверь какой-нибудь прибежит.

И как бы в подтверждение его слов, в кустарнике хрустнула ветка, мелькнула чья-то тень.

— Кто это? — пролепетал Мишка.

У Левки по спине пробежал неприятный холодок.

— Тише!..

Ребята застыли, как изваяния. Было ясно слышно, как кто-то тихо топал в кустарнике, потрескивая сушняком. Внезапно донеслось причмокивание и мычание. Ребята округлившимися глазами смотрели в сторону гривки. Левка хотел было перейти поближе к дереву, чтобы встать за него на всякий случай, но в кустарнике в это время раздался чих. Он был настолько неожиданным и громким, что Левка, как подкошенный, сел на землю, а Мишка всхлипнул, будто подавился, и вдруг заорал на весь лес:

— Ааууыы!

— Чего орешь, как ишак? — донесся из кустарника знакомый голос. А вскоре и сам Вася появился на поляне. — Воды не нашел, а вот черники набрал. Тут ее видимо-невидимо.

Мишка вскочил, бросился навстречу.

— Так это ты, Василь? — едва вымолвил он осипшим голосом. — А я… А мы думали… Смехота!

Но насколько смешно было Мишке, выдавали зубы: они отбивали мелкую дробь.

Левка одернул его:

— Брось врать! Скажи прямо: струсили. Думали — медведь.

Вася засмеялся.

— Здесь медведей нет. Зря боялись. Вы еще не ужинали?

— Без тебя-то?

— Тогда ешьте чернику с хлебом. Вкусно. И пить расхочется. Она сочная.

Левка и Мишка набросились на ягоды.

Ночь тянулась мучительно долго. Ребята спали беспокойно, мешали ночная свежесть, тревожный шум сосен и недалекое уханье филина.

Этот филин вымотал у Мишки всю душу. Бедняга постоянно вздрагивал от диких, тоскливых криков птицы. Она то стонала, словно ей было невыносимо больно, то начинала отрывисто хохотать и всхлипывать. И от этого хохота и стопа, от унылого шепота сосен Мишка дрожал, как осиновый лист.

Не радовал филин и Васю с Левкой. Они лежали с открытыми глазами, глядя в темень бора, и настороженно прислушивались к каждому шороху, треску, писку. После особенно жуткого крика филина Вася встал.

— Вот проклятый! Даже страх берет…

Он нашел увесистую палку и с силой швырнул в ту сторону, где ухал филин. Палка прошелестела по ветвям, глухо ударилась о ствол дерева и упала на землю. Крики прекратились. Но ненадолго. Вскоре они снова раздались, только уже далеко от лагеря.

Сои их не освежил, не придал бодрости. Мишка был еще мрачнее обычного. Лицо у него осунулось, побледнело, под глазами легли синие тени. В глазах застыли тоска и тревога. Левка глянул на Мишку, подошел к нему, тихо и участливо спросил:

— Ты чего? Заболел, что ли?

Мишку тронула эта маленькая Левкина ласка, он вдруг всхлипнул и жалобно выдавил:

— Домой бы, Лева. Устал я…

Левке стало жалко Мишку, сказал как мог теплее и убедительней:

— Ты уж потерпи. Осталось совсем немножко. Сегодня, пожалуй, и назад вернемся. Ведь потом жалеть будем, что не дошли до цели. Потерпи, Миша…

Мишка вздохнул, ничего не ответил и побрел за друзьями. Возобновилась вчерашняя жажда, а на пути не попадалось ни одного ручейка. Вскоре набрели на обширный черничник.

— Здесь и будем завтракать! — произнес Вася.

Он расстегнул рюкзак, вынул хлеб, отрезал четыре аккуратных кусочка. Один из них бросил Кузьке. Левка, взяв свою долю, забрался в самую гущу ягодника. Вася тоже облюбовал себе поляну черничника, усыпанного крупной ягодой. Один лишь Мишка где стоял, там и присел. Он вяло жевал хлеб, но жадно бросал в рот ягоду. Однако, как ни торопился, а жажды унять не мог.

День, на беду, стоял жаркий, безветренный. От сосен исходил душный дурманящий запах, он пьянил и, казалось, еще сильнее сушил рот, глотку, ноздри. Вася то и дело поглядывал на Мишку. Он видел, как к нему подбежал Кузька, заоблизывался, глядя на ломтик хлеба, зажатый в руке. Мишка отвернулся, чтобы не видеть просящего взгляда щенка. Однако тот прыгал подле него, жалобно повизгивал. Тогда Мишка со злостью сунул ему в морду хлеб.