Связчики
(Рассказы) - Страница 5
У Григория были две старые лайки: Лобан и Вьюжка, бывалые, и одна молодая, первоосенка. Она погибла, когда снег только-только начал покрывать мхи: лайки нашли берлогу, зверь не выходил, молодая лезла в чело — медведь утащил ее лапой. Это была горестная неудача.
Повалили снега. Напарники стали на камусные лыжи и перешли на реку Долимчес, в ближнюю к поселку избушку. Теперь они ходили настораживать капканы и кулемки[1]. Собаки лежали привязанные в пихтовых шалашах, зализывали на ногах раны.
Еще через месяц Григорий и Мирон сложили пушнину на нарту, по очереди уминая снег лыжами, потащились домой. Снег был метровой глубины, а в редколесье и того больше. Собаки ползли по несмерзшейся лыжне. Одна Вьюжка, меньшая из собак Григория, успевала за нартой; намного отстав от Вьюжки, останавливаясь передохнуть, плыли оба остроухих пса Мирона; Лобан был самый тяжелый и полз за всеми далеко сзади.
Напарники жили на левом берегу Енисея в поселке из нескольких домов. Поселок назывался Ферма. Там была песцовая ферма. Жена Григория Марфа и жена Мирона работали звероводами и Мирон работал звероводом, но он уходил в тайгу на промысел — ненадолго. Он не бывал на промысле больше двух месяцев: от рождения остался хромой и скоро утомлялся, особенно на лыжах. Григорий же — был промысловик неутомимый и дюжий.
Он жил дома неделю: парился в бане, колол дрова, ездил в деревню сдавать пушнину, потом собрался назад в тайгу — осматривать капканы. Он уходил один, и, чтобы в избушке не было скучно, надумал взять с собой Вьюжку.
— Погляди-ко, Гриша, лапы до локтей сбиты, — сказала Марфа. — Маленько сейчас гноиться стали, ныне отходила свое. Будет с нее — снег кровавить?
Григорий согласился. Утром, когда вышел с мешком и малопулькой, снял с крыши лыжи, удалось привязать только Лобана. Вьюжка к рукам не шла. Марфа вынесла миску с молоком, но лайка увидела миску — и отбежала подальше, села на дороге рыжим комом; навострив уши. внимательно следила за ними. Григорий махнул рукой:
— Загодя ымать нужно. За лыжами идти — погода теплая, там подлечится. В зимовье запирать буду.
Он, прощаясь, подал жене руку. До проруби, где кончилась накатанная дорога, Григория провожал самый малый из сыновей; когда отец нагнулся одеть крепления на бродни, маленький человек уже бежал во всю прыть назад, на угор.
До избушки по лыжне, проторенной с Мироном, было часа четыре-пять ходьбы. Григорий не очень торопился. В пойме Енисея, на озерах и лугах, след перемело, и Григорий старался не съехать лыжами с твердой полосы их с Мироном нартовой дороги. В лесу, лыжня была заметна хорошо. На деревьях кухты лежало много. Вьюжка семенила сразу за лыжами и очень заинтересованно окунала нос в каждый след сбоку, снег оставался на морде.
Они прошли километра четыре, Григорий почувствовал, как потянуло мышцы правой ноги, он рассердился: «Ну так наотдыхался, ноги ходить отвыкли. В зимовье теперь болеть будут».
Боль отдавалась в нижней части живота. Григорий отряхнул снег с согнутой пихты и сел, не снимая лыж. Боль легкая, как слабая судорога, та, что даже смешит немного, стихла. Он встал и пошел дальше. Но через две сотни шагов она опять вернулась, но уже резкая; она совсем перешла в низ живота. Григорий нажал рукой ниже кожаного ремешка, на котором висел нож, — и от боли пришлось присесть.
«…Вот так да!.. Съел ли плохого чего? Наверно, чаю попить надо». Он стал смотреть по сторонам, отыскивая какую-нибудь сушинку для костра, но когда поднялся и попробовал подойти к сухому кедрику, то не смог: боль держала, заставляла сидеть. Он вытащил ноги из креплений и опустился на лыжи, сидел долго. Собака сначала ждала, потом долго крутилась, отаптывая снег, улеглась и стала скусывать лед между пальцами.
Боль прошла. Григорий наломал сучьев и разжег совсем маленький костерок; зачерпнул в котелок снега, вскипятил воду и бросил заварки побольше. Он выпил чай и пошел вперед.
Он и Вьюжка прошли совсем немного и его вдруг стошнило. «Ну так дела!» — стал беспокоиться Григорий, но он был человек крепкого духа и если и была причина, то волновался не слишком. На завтрак Марфа приготовила мороженого налима с максой, налим был прожарен хорошо; шаньги с творогом тоже не могли испортить желудок. «Дело плохо», — подумал Григорий. Неожиданно пришла и заняла все его внимание мысль: «Никак аппендицит!»
«…Совсем, парень, плохо!» Он уже и не думал о том, чтобы идти вперед. Постоял, сломал сук густой ели, повесил малопульку и повернул лыжи к дому. Но и к дому двигаться — не легче. Кое-как Григорий прошел, опираясь на посох, одолел сотни три шагов, резь была такая сильная, что он на время потерял сознание. Долго отдыхал и прошел еще шагов сорок. Лайка лежала, подняв голову, на том месте, где он повернул назад, наблюдала за ним, ожидая возвращения, — затем поднялась и догнала хозяина. Было тепло, не больше десяти градусов мороза. Григорий увидал невысокий толстый кедровый пень рядом с лыжней, смолистый. Натесав щепок, он поджег его.
Была середина дня, было тепло, и тепла костра хватит надолго. Если боль утихнет, то все хорошо: по лыжне домой он может вернуться и ночью. А если нет — ночью будет плохо. Он понимал это «Ночью, парень, не шути, — мороз сильный», — думал Григорий. Он лежал под деревом на лыжах, подальше от горячего огня и ждал: уйдет ли боль? Его стошнило одной желтой слизью, когда он поднялся.
Он знал, что можно попробовать еще. Вьюжка лежала, свернувшись у огня рядом; он вынул из кармана кисет с патронами, вытряхнул их в снег, обернул шнурок вокруг шеи собаки, туго завязал его. Делал это быстро — и опять развязал. Охватил ножом кусок подола клетчатой рубахи, вложил в кисет и крепче прежнего затянул его. «От бы пошла!..» — Он толкнул ее от себя.
— Гыть-гыть! Гыть! — крикнул он, будто она шла в упряжке к дому. Вьюжка завиляла хвостом — и подошла.
— Домой! — прохрипел он как можно более низким злым голосом. Собака распустила завернутый на спину хвост и, стоя в метре от него, виляла самым кончиком. — Пошла домой! — крикнул он изо всех сил — от напряжения боль была очень сильная. Вьюжка отпрянула и, сдвинув уши на самую макушку, пригнулась, вид у нее был растерянный, виноватый. Она легла. «Как же, вражина! — подумал зло Григорий. — Пойдет она!.. Как же!.. Лобан — тот бы бросил. Того понужни — и он подался. А эта пойдет?.. Не пойдет! Помрешь — не пойдет!» Он и раньше подумал, что так будет, но все же надеялся, а теперь наверное знал: не пойдет.
Он рассердился не на шутку — схватил посох, как-то судорожно, левой рукой дотянувшись, ударил Вьюжку по боку. Лайка громко завизжала тягучим женским визгом, упала на бок, хватая клыками мех на боку, отбежала, продолжая скулить. Она опять села, смотрела на Григория — и страх был в глазах. Собака не приближалась больше и не собиралась бежать в деревню: сидела на лыжне и смотрела. Тупая злоба с отчаяньем захватила хозяина. Он позабыл все, вскочил с посохом в руках и от резкой боли упал.
Он пришел в сознание от прикосновения холодного. Кедровый пень тлел. Вьюжка дружелюбно лизала лицо. Он опять гнал ее — она, отбежав, садилась на снег, а потом укладывалась на лыжне, свернувшись, следила за ним. «От костра в деревню не уйдет. Хоть помаленьку идти. Будет бежать впереди — может и пойдет», — еще так он подумал и кое-как, обессиленный, привстал и медленно стал продвигаться по лыжне. Но боль и дурнота подступили опять — и он опустился на лыжню.
Несколько раз чуть ли не совсем терял сознание и полз назад, к кострищу. Он вернулся туда— и уже не поднимался больше. Только и хватало воли подвигать из-под себя лыжи ближе и ближе к теплу и подвигать тело по мере того как угасал костер.
Он думал, что умрет, и умирать нет охоты — не в дальней тайге, а тут, недалеко от дома. Он чуть ли не терял сознание, а потом оно прояснилось, и он пробовал ползти, но уже не мог и забывался. Ему показалось, что он снова на заготпункте и вертит без конца добытых соболей в барабане с опилками, крутит ручку раз и еще раз; потом он вспомнил, как овода летят в самый жар на середине реки за лодкой и не могут ее догнать, но не отстают, а потом все враз пропадают, как только солнце зайдет за тучу. И он увидел, как меньший сын, попрощавшись, убегает домой по угору — напрямик, и вязнет, и теряет пимы в снегу, и мелькает босыми пятками.