Святыня - Страница 9

«Скорбь, – писал Джей в своем донесении от этого дня. – Я постоянно возвращался мыслью к ее скорби. Что могло бы утешить ее? Повлиять на нее? Оказать воздействие?»

Бродя большей частью в совершенном безлюдье зимних парков, где зрение ему застил мелкий снежок, Джей плохо различал то, что было перед его глазами и стучалось в его подкорку уже давно, с тех пор, как девять дней назад он взялся за это дело.

Скорбь, думал он, скорбь. Она наплывала на него на скамье Коммонуэлс-авеню. Там, где он сидел на Лугу. Он видел ее со своего места под деревом Паблик-Гарден.

Скорбь.

Не саму скорбь, а написанные золотом слова. «Утешение в скорби» – значилось там. Значилось на указателе на фасаде дома, прямо напротив его скамьи на Коммонуэлс-авеню. И вторично, через улицу, на двери Терапевтического центра «Утешение в скорби» на Бикон-стрит. Офис же «Утешения» находился в квартале оттуда, в красном кирпичном здании на Арлингтон-стрит.

«Утешение в скорби, инкорпорейтед». Здорово же, наверное, хохотал Джей Бекер, когда это все до него дошло!

Двумя днями позже, доложив Тревору Стоуну и Хемлину с Колем, что найдены веские основания предположить, что Дезире Стоун посетила «Утешение в скорби, инкорпорейтед» и что сама по себе эта организация достаточно подозрительна, чтобы ею заняться, Джей прибыл туда инкогнито.

Войдя в главный офис «Утешения», он выразил желание побеседовать с консультантом. Он рассказал ему, что работал в благотворительных организациях ООН в Руанде и Боснии (верные друзья Адама Коля в ООН могли бы это подтвердить) и полностью выдохся – морально, психологически и эмоционально.

В тот же вечер он посетил «курсы интенсивной терапии» для экстренно нуждающихся. В записанном на магнитофон разговоре с Эвереттом Хемлином рано утром 27 февраля Джей передал тому практикуемую в «Утешении» классификацию клиентов, которые делятся по степеням: степень первая (тревога), степень вторая (потерянность), степень третья (серьезное состояние с признаками агрессивности или эмоциональной отчужденности), степень четвертая (состояние тяжелое), степень пятая (острая ситуация) и степень шестая (состояние кризиса).

Джей пояснил, что, находясь в «состоянии кризиса», пациент может либо прийти к эмоциональному взрыву, либо утихомириться и примириться. Для того чтобы избегнуть опасности перехода пятой степени в степень шестую, «Утешение в скорби» рекомендует клиентам с пятой степенью отклонений записаться на выездную сессию в «Убежище утешения». По счастью, как сообщил Джей, мобильный штат «Утешения» на следующий день, 28 февраля, отправляется из Бостона в Нантакет, где и проведет очередную сессию.

После телефонного звонка Тревору Стоуну Хемлин и Коль санкционировали уплату соответствующих двух тысяч долларов, и Джей отправился на выездную сессию.

– Она посещала их, – сказал Джей Эверетту Хемлину по телефону, – посещала их центр на Коммонуэлс-авеню.

– Почему ты так думаешь?

– У них тут в административном корпусе доска объявлений, и на ней вывешены разные полароидные снимки. Ну, там вечеринка в честь Дня благодарения – «посмотрите, как мы веселимся напропалую, мы совсем-совсем здоровы и бодры» – всякая такая дребедень. И на снимке есть и она, на заднем плане, в группе веселящихся. Я нашел ее, Эверетт! Чувствую, что нашел!

– Будь осторожен, Джей, – предупредил Эверетт Хемлин.

И Джей был осторожен. Первого марта он цел и невредим вернулся из Нантакета. Он тут же позвонил Тревору Стоуну и сообщил ему, что вернулся в Бостон и через час заглянет к нему в Марблхед со свежей информацией.

– Вы нашли ее? – спросил Тревор.

– Она жива.

– И вы в этом уверены?

– Я говорил вам, мистер Стоун, – сказал Джей с оттенком прежней заносчивости, – что от Джея Бекера не скроется никто. Никто.

– Где вы находитесь? Я вышлю за вами машину.

Джей засмеялся:

– Не стоит беспокоиться. Я в двадцати милях от вас. Прибуду незамедлительно.

И где-то на этих двадцати милях Джей также исчез.

– «Fin de siècle»[2], – сказала Джинни Реган.

– «Fin de siècle», – подтвердил я. – Определенно.

– И это тревожит вас? – осведомилась она.

– Конечно, – сказал я. – А разве вас это не тревожит?

Джинни Реган была регистраторшей в административном корпусе «Утешения в скорби инкорпорейтед» и сейчас казалась несколько смущенной, за что я не мог ее винить. Не думаю, чтоб она улавливала разницу между «fin de siècle»-ом и фондоскопом, да и я, признаться, не очень-то их различал бы, не загляни я перед самым приходом сюда в энциклопедический словарь. Но я заглянул и теперь выдавал экспромт за экспромтом: болтал без умолку невесть что, отчего сам был в смущении. Чико Маркс, думал я. Чико Маркс. Как бы он вел себя в подобной ситуации?

– Не знаю, – сказала Джинни. – Не уверена.

– Не уверены? – Я даже хлопнул ладонью по ее столу. – Как это «не уверена»? Рассуждаете о «fin de siècle», о серьезнейших вещах… Конец тысячелетия… полнейший хаос и разброд, ядерный Армагеддон… тараканы размером с «рейндж-ровер»!

Джинни бросила на меня обеспокоенный взгляд, в то время как в заднем помещении за ее спиной человек в потертом коричневом костюме, облачившись в пальто, прошел к двери в перегородке, отделявшей вестибюль от главного офиса.

– Да-да, – согласилась Джинни. – Разумеется. Это все очень серьезно… Но я, однако…

– На стене проступают письмена, Джинни… Общество трещит по швам. Доказательством тому – Оклахома-Сити, бомбовые удары по Всемирному торговому центру, Дэвид Хассельхофф. Все складывается в целостную картину…

– До скорого, Джинни, – попрощался человек в пальто, толкнув дверь в перегородке возле стола Джинни.

– Угу, Фред, до свидания, – сказала Джинни.

Фред смерил меня взглядом.

Я улыбнулся:

– До скорого, Фред.

– Угу, – произнес Фред. – Ну, пока. – И он вышел.

Я поглядел на висевшие над Джинни стенные часы: 5.22. Все служащие, насколько я мог это видеть, уже разошлись по домам. Только вот Джинни задержалась. Бедная Джинни.

Я поскреб затылок, несколько раз проведя по нему пальцами – наш с Энджи условный сигнал, означающий: «порядок», и обезоружил Джинни, поглядев на нее в упор ласковым, дружелюбным и блаженным взглядом безумца.

– Трудно стало подниматься по утрам, – сказал я. – Очень трудно.

– Вы в депрессии, – благодарно отозвалась Джинни, словно поняв наконец что-то, бывшее для нее дотоле за семью печатями.

– Скорблю я, Джинни, глубоко скорблю.

Когда я произнес ее имя, она будто слегка дернулась и тут же улыбнулась:

– Скорбите по поводу фен-до-скопа?

– Фен-де-сьекля, Джинни, – поправил я ее. – Да. Чрезвычайно. Я что хочу сказать, заметьте, при всем моем несогласии с его методами, возможно, Тед Качински был все же прав.

– Тед, – сказала она.

– Качински, – добавил я.

– Качински.

– Бомбист, – уточнил я.

– Бомбист, – задумчиво повторила она.

Я улыбнулся ей.

– Ах да, – внезапно встрепенулась она. – Бомбист! – Ее взгляд прояснился. Она оживилась, словно внезапно сбросила с плеч огромную тяжесть. – Понимаю.

– Понимаете? – Я наклонился вперед, подавшись к ней.

Ее взгляд вновь затуманился смущением.

– Нет. Не понимаю.

– Ах… – Я откинулся в кресле. В глубине офиса в углу, как раз за ее правым плечом, высилось окно.

«Там холодно, – внезапно подумал я. – Ее продует».

Я опять наклонился к ней через стол.

– Отклики критики на лучшие опусы современной масскультуры обескураживают меня, Джинни!

Она опять дернулась, отпрянула, затем улыбнулась. Видимо, такая у нее была привычка.

– Согласна.

– Обескураживают и ставят в тупик, – продолжал я. – И это ощущение тупика порождает гнев, гнев же, в свою очередь, порождает депрессию, ну а депрессия… – голос мой взметнулся ввысь, оглушив Джинни визгом, в то время как над подоконником возникла Энджи, а устремленные на меня глаза Джинни сделались огромными, как блюдца, и левая рука ее нырнула в ящик стола, – погружает в скорбь. Скорбь истинную, непритворную, не надо обманываться – и ты скорбишь по поводу упадка искусства и упадка критического гения и конца тысячелетия, когда все вокруг полнится ощущением фен-де-сьекля!