Святочные вечера - Страница 17

Известный библиограф и исследователь Малороссии, А. М. Лазаревский, на мой вопрос о Гаркуше, в 1854 г., сообщил мне следующее.

Гаркуша большею частью действовал в пределах настоящей Черниговской губернии.

Фамилия городничего, о котором упоминается в статье «Украинского Альманаха» — Базилевич. Гаркуша, между прочим, велел одному из своих хлопцев дать несколько ударов нагайкою жене Базилевича за то, что она не соблюдала постов по средам и пятницам.

В одну погоню за шайкою Гаркуши, на Гнилище, около Конотопа, конотопцы догнали одного разбойника, но не решились живым взять, а убили его из ружья, и убил именно казак Зимивец из ружья, которое было заряжено серебряным гудзиком (пуговицею), которую нарочно для этого конотопский протопоп отрезал от ризы. Простые пули, по мнению народа, не брали разбойников Гаркушиных.

Будучи уже разбойником, Гаркуша женился, в Роменском уезде, на помещичьей девке, и здесь-то исправник едва не схватил его.

Пойман же Гаркуша в г. Ромнах «бублейницею» (женщиною, торгующею бубликами). Это происходило таким образом. Гаркуша покупал целую коробку бубликов; торговка, узнав его, схитрила: под предлогом, что у нее нет сдачи, она пригласила его войти к себе во двор; между тем оповестила народ и полицию, и Гаркуша был схвачен.

В допросе Гаркуша показал себя выходцем из Черноморья.

Все дело о его разбоях хранится в Роменском уездном суде. Впрочем, часть этого дела, именно о нападении на дом Базилевича, находится в Конотопском уездном суде.

Большею частью Гаркуша жил в м. Смелом, где его не задерживали, за что он щедрою рукою сыпал деньги.

Сохранилось предание, что Гаркуша строптивым помещикам шил красные сапоги, т.-е. приказывал сдирать с ног кожу. Но вряд ли это справедливо; Гаркуша только в нужде употреблял насилие.

В Харьковской губернии запорожцы часто пошаливали [1], грабили помещиков, и противляющихся тиранили и даже умерщвляли; но все это проказили, так называемые, «гайдамаки, харцызы», являвшиеся в разных местах и потом скрывшиеся оттуда. Потом явилась сильная партия, в короткое время составившаяся и нахлынувшая откуда-то в харьковскую губернию. Обращаясь в тамошних местах, она наводила ужас на всех помещиков. Случалось так, что разбойники наезжали к иному помещику, забирали все, что могли, и уезжали, не ударив даже никого. Под заграбленные вещи брали у помещика фуры и волов, а после нескольких дней, в одно утро, все фуры и волы оказывались близ помещичьего двора, вместе с деньгами и запискою, в которой говорилось, что уплачивается за столько-то дней работы волами. — В одном селении жили два помещика. К одному из них, о котором говорили очень дурно, нагрянули разбойники. Управившись там по своему желанию, возвращались мимо другого. Увидев его среди двора, с небольшим числом людей, приготовившегося к обороне, разбойники говорили ему: «Не бойся ничего. Ты добрый пан. Мы тебя не тронем; иди в дом и успокой свою панью и деточек». И в самом деле, ехали мимо, не сделав ему вреда, тогда как соседа его обирали до чиста и сверх того производили ему чувствительное наставление… Только с открытием наместничеств введен здесь порядок; но благодетельные меры правительства не всеми понимались, да и сами исполнители не по всем частям были еще готовы. А потому, действия по некоторым предметам шли слабо, как это нередко случается при введении нового устройства. Притом же суеверный простой народ распускал ужасные нелепости об этой шайке. Надобно сказать, что Гаркуша именно и явился перед самым преобразованием Черниговского наместничества. Собрав небольшую шайку, он ходил с нею открыто, проповедывал какие-то странные идеи. Его очень скоро схватили и упрятали в Сибирь. Позднее действовавшая здесь шайка распускала слухи, будто бы этот самый Гаркуша вырвался из Сибири и атаманствовал над ними. В самом деле, они при действиях своих всегда кричали: — «Батько Гаркуша так приказал». Власти собирали толпы мужиков, вооружали их и намеревались выступать против разбойников. Тут шайка совершенно исчезала, а проявлялась очень скоро в другом уезде, подалее от прежних действий. Надобно, однако, заметить, не слышно, чтобы эти разбойники кого убивали, тиранили или поджигали где; они только грабили, а у иного и оставляли даже кое-что для прожития. Случалось, что иная шайка как-то необыкновенно долго гостила в ином уезде: о местопребывании ее, при всех усиленных стараниях, не получалось сведений. Казалось, ее нет нигде, а является везде. Может быть и выдумывали, но только уверяли, что атаман их, называющейся Гаркушей, являлся в разных видах. Вечером, при холодной, ненастной погоде, случайно, к кому-либо из помещиков въедет бывало военный чиновник, купец с товарами, или важный гражданский чиновник и просит укрыть его на ночь в предостережение от разбойников. Ему дают убежище, а ночью, когда в доме все беспечно спали, странник впускал товарищей и в благодарность за гостеприимство грабил добродушных хозяев. Рассказывают, что по какому-то случаю был схвачен один из разбойнической шайки. Говорят, что будто сам Гаркуша поддался с умыслом, чтобы высмотреть действия городничихи. Какое бы ему, казалось, до того дело? Как ни идет управление, ему нет ни пользы, ни вреда, но так говорят. Верно только то, что городничиха приказала схваченного разбойника содержать под строгим присмотром. Не представляя его к суду, морила голодом, выспрашивала ни о чем более, как только о месте, где хранятся награбленные им сокровища. Уже она располагала приступить к пытке, как арестант ушел. — «Мы его берегли до сего часу крепко, — говорили потом сторожа — не давали ему и есть; а ему кто-то со стороны приносил всего. Мы никак не додумались, кто ему это приносил? А не раз заставали, что он доедает поросятину, да еще и горилку пьет. Мы станем его бранить и приказывать, чтобы он ничего не ел, а он в ответ песни поет. Вот так и было до сего часа. Как приказали нам вести его, мы и хотели связать ему руки, а он и говорить: — „На что вы свяжете меня?“ А мы говорим: — „чтобы ты часом не ушел“. — А он говорить: — „я и так не уйду“. — А мы спрашиваем: „ио? (неужто)? „-А он говорит: «ей Богу». — А мы говорим: «а ну, побожись больше». — Он и побожился, и таки крепко. Вот мы и повели его. Только что вышли на улицу, смотрим, — он не то думает: поворотил в другую сторону. Мы ему говорим: «иди за нами». А он поет, рукою махнул и идет своею дорогою. Мы ему кричим: «Брехун! сбрехал; побожился, а сам уходишь». А он все-таки идет и не оглядывается. Глядим, уже далеченько отошел; мы стоим и советуемся: что нам делать? А вот этот Климко и говорит — «Побежим, да поймаем его». — А мы говорим: «Побежим». — Глядим, примечаем, а он все далее, все далее… Как же совсем скрылся, тут мы принялись ругать его.

Вскоре за тем доставлено к городничему письмо от Гаркуши, коим он благодарить жену его за хлеб — соль и угощение, оказанное товарищу его, и что он вскоре посетит его сам, с семьею своею, и лично покажет свое расположение к ней. — «Причем, — так писал он, и городничий имел дух показывать это письмо многим и Квитке также — покажу, братику, и тебе любовь свою за твое мудрое управление городом.»

Гаркуша, по словам Квитки-Основьяненка, никого не убивал и не губил. Он и не грабил «благонажитаго». Одним словом, Гаркуша ни одному человеку безвинно не причинил даже испуга, не только зла. Вся цель Гаркуши была — исправить людей и истребить злоупотребления. По удостоверению Квитки, Гаркуша обучался в киевской академии и учился хорошо. Он в классе философии был из отличных: об этом можно удостовериться из академических списков. На диспутах он побеждал своих противников. И с такими сведениями, познаниями и понятиями, не верилось, чтобы он вдавался в разбойничество, душегубство и, еще более, подлый грабеж для своей пользы. Современники Гаркуши говорили о нем, будто бы он, будучи одарен чистым, здравым рассудком, видя вещи, как оне есть, сострадая к угнетаемым, не видя благородного употребления даров, случайно полученных людьми, — сперва негодовал, скорбел и почувствовал в себе призвание пресечь зло, искоренить злоупотребления, дать способы добродетельному действовать по чувствам своим, а у сильного отнять возможность угнетать слабого. Он принялся действовать, но по молодости и неопытности, — без обдуманного плана. Его не поняли, схватили, судили и сослали было на житье в Сибирь. Если бы он мог быть там полезен, — он бы остался; но видя, что ему там нечего делать, он нашел средство возвратиться сюда и начал действовать для пользы общей. Гаркуша любил повторять латинскую пословицу: homini, quem nescis, nequaquam male dicendum est (не знавши человека, не должно говорить о нем худо). Он был, по словам Квитки, «лет сорока с небольшим; лицо имел смуглое, загорелое, запекшееся на солнечном жару; волосы на голове подстриженные, по обыкновенно тогдашних малороссиян; усы — широкие, густые, черные; глаза — быстро глядящие и проницательные. Одевался он в малороссийское платье, скромное, т. е. темного сукна и без блестящих выкладок; рукава верхней черкески не закидывал назад, но надевал на руки. Один только обыкновенный нож на цепочке за поясом, и никакого больше оружия: ни сабли при боку, ни пистолетов за поясом, по обычаю дорожных — ничего этого не было». По словам Квитки, история с приездом Гаркуши к городничему происходила таким образом. В передней послышался шум: «приехали, приехали!» Колокольчики гремят у крыльца, ямщики кричат на усталых лошадей, слуги из дома выходят со свечами на крыльцо; за ними поспешает городничий, застегивается, торопится, прицепляет шпагу, служанка догоняет его с треугольною шляпою, он схватывает ее и, вытянувшись, стоит на крыльце, держа в руках рапорт. Карета венской работы, с чемоданами и ящиками, останавливается у крыльца. Восемь почтовых лошадей, измученные, все в мыле, шатаются от усталости. Человек весь запыленпый, подобия в лице не видно, быстро вскакивает с козел, ловко отпирает дверцы у кареты и откидывает подножку. Из кареты выскакивает бывший уже офицер и становится принимать генерала. Другой слуга, также вершков десяти, как и первый, встает лениво с запяток (видно спал всю дорогу), протирает глаза, весь в пыли, зевает и, с удивлением не проснувшегося, рассматривает всех и все, разбирая, куда они приехали? Судья вполголоса закричал городничему: «К подножке! идите к подножке!.. Так должно встретить…» Из кареты показался генерал: на пышном плаще блестящая звезда; на голове, сверх колпака, шелковая стеганая шапочка; щека подвязана белым платком. Лицо чистое, белое, румяное; заметны морщины, как у человека лет за шестьдесят. Из-под колпака висели развитые пукли седых волос. Он вылезал медленно, потому что одна нога была окутана и обвязана; он с трудом двигал ею.