Святая Олимпиада и другие диакониссы древней Церкви - Страница 7

Что же было потом? Сердце каждого, кому дорого было все святое, должно было дрогнуть при виде того, что происходило… Епископы, враждебные святому Иоанну, всеми мерами преследовали его приверженцев, добиваясь от императора указа за указом.

Церкви были пусты; всякие собрания верных вне храмов были запрещены как выражение возмущения. С этой минуты в недрах Константинопольской Церкви резко обозначается раскол, или «гибельная схизма». Мы выясним суть раскола, чтобы последующие события в жизни святой диакониссы Олимпиады были нам понятнее. Схизматиками и раскольниками для врагов Златоуста были его приверженцы, а для оставшихся верными законному патриарху, напротив, схизматиками были враги Иоанна. Враги Златоуста требовали от его сторонников евхаристического общения с ними и в знак отречения от союза с «незаконно низложенным» патриархом заставляли каждого входящего в церковь произносить анафему на его святое имя.

Друзья Златоуста и его приверженцы не могли согласиться причащаться из рук изменников законного патриарха, не могли анафематствовать Иоанна, не хотели входить в сношения с врагами его. Насилие, кровопролития, тюремные заключения были естественным следствием схизмы. Жители столицы вели междоусобную войну.

Но обратимся к Олимпиаде. Что делала она в это время? До глубины души потрясенная всеми бедствиями Церкви, она, тем не менее, становится поистине Ангелом хранителем для Иоанна Златоуста, заключенного снова в патриархии. Здесь вместе с окружавшими его близкими друзьями она смягчала своими неустанными заботами о нем тяжесть его положения.

Теперь время выяснить одну новую черту характера святой Олимпиады, с которой нам предстоит случай скоро познакомиться. Мужественная и твердая в перенесении всех невзгод жизни, лично ее касающихся, сильная до героизма в собственных страданиях, она была слаба, если ей приходилось переживать страдания других. Она не только переживала болезненно несчастья друзей, но и мучилась из-за погибели душ врагов Церкви. Что же должна была выстрадать душа ее при виде страданий Иоанна Златоуста? Это не поддается описанию. По некоторым выражениям из писем Златоуста к Олимпиаде нам открываются сокровенные тайники души святой диакониссы в их истинном свете.

Мы видим также, что самая тесная духовная дружба связывала Олимпиаду со святителем. Никогда привязанность более живая и трогательная не существовала между двумя людьми, сближенными только узами духовными.

«То был один дух в двух телах, или то были две подобные души, взаимно друг другу подчиненные. Я пользуюсь здесь самими выражениями великого нравственного учителя, которые употребляет он, когда в своих сочинениях хочет определить любовь христианскую. Любовь Олимпиады была нежна, и преданность ее достигла крайних пределов… Любовь Златоуста, энергичная и властная, поддерживала Олимпиаду в минуты ее слабости, как нежное растение, которое нуждается в опоре и поддержке»⁴⁹.

В описываемые минуты, когда Златоуст, хотя и гонимый, находился среди своих друзей, Олимпиада, со свойственным ей мужеством, забыв о себе, о своих страданиях, думала лишь о том, как успокоить невинного страдальца, как помочь несчастным православным мятежной столицы. В свою очередь, в присутствии святителя она находила себе опору. Но вот настал последний день разлуки. Олимпиада с прочими диакониссами ожидала последнего прощания с изгнанным епископом в крещальне для женщин в храме Святой Софии…

Вот он вошел. «Подозвав к себе Олимпиаду, Пентадию, Ампруклу, Сальвину – тех, которых любил более, он сказал им:

– Подойдите, дочери мои, и слушайте меня внимательно. Что касается меня самого, чувствую, что все кончено: мой путь совершен; быть может, вы не увидите более лица моего. Даю вам одно только поручение… кто-нибудь, возведенный на этот престол с общего согласия, без происков и властолюбия, будет моим преемником; покоритесь ему, как бы мне самому, ибо Церковь не может оставаться без епископа. Заслужите тем милосердие и поминайте меня в своих молитвах.

Женщины, слушая его, бросились к его ногам… обливая их слезами. Тогда, подозвав одного из священников, следовавших за ним, он сказал:

– Удали их, чтобы их скорбь не возбудила народ.

Прощание кончилось»⁵⁰. Иоанн Златоуст покинул храм Святой Софии. «Ангел Церкви, – говорит Палладий как очевидец этой сцены, – удалился с ним»⁵¹.

В самую ночь отъезда святителя в храме Святой Софии неизвестно по какой причине вспыхнул пожар: «Раздуваемая ветром, огненная стихия высоко поднялась к небу и, наподобие радуги изогнув свой всепожирающий исполинский язык, зажгла палату сената. Пожар превратился в огненное море и истребил множество лучших зданий столицы. Все были объяты ужасом и невольно видели в этом бедствии страшный гнев Божий в возмездие за страдания праведника. Но ожесточенные враги святителя и тут нашлись и стали распространять молву, будто пожар произошел от единомышленников Иоанна. Поэтому многие из близких к нему лиц были арестованы градоначальником, который как язычник жестоко пытал мнимых виновников, так что многие даже умерли под пытками, хотя причина пожара так и осталась невыясненной. На архиепископский престол по проискам врагов Златоуста возведен был престарелый брат Нектария, Арсакий (Арзас), а оставшиеся верными истинному архипастырю заклеймены были кличкой “иоаннитов” и подвергались всевозможным гонениям, конфискации имений и ссылкам, пока подобные жестокости не подавили всех, страхом принудив к покорности и безмолвию»⁵².

«Среди этих бедствий мужественно явилась диаконисса Олимпиада, – сообщает нам церковный историк того времени Созомен, – и она не избегла общей участи. Арсакий уже вступил в управление своим спорным архиепископством, когда префект Оптат придал новый вид делу иоаннитов.

Утомившись борьбой со стойкостью мужчин, этот чиновник думал, что легче справиться с женщинами, и прежде всего обратился к тем из них, которые, находясь на служении Церкви, могли знать тайны Златоуста или даже быть покорным его орудием. Я говорю о диакониссах. Первая, призванная им к суду, была Олимпиада, эта знаменитая матрона, столь славная на всем Востоке блестящим происхождением, высотой души и огромным состоянием, которое она издержала на прокормление бедных своей Церкви; к тому же к ней были обращены последние поручения Златоуста перед его отправлением. Прежде нежели поставить ее перед лицом Оптата, приставы провели ее, как бы для искушения, среди орудий пыток, которые в это время палачи приготовляли к делу. Префект, увидев ее, спросил угрожающим голосом, зачем подожгла она церковь Святой Софии.

– Вся моя жизнь, – отвечала она спокойно, – достаточно опровергает подобное обвинение: я была некогда богата, и известно, что все мои богатства были употреблены на построение или украшение храмов Божиих; так не учатся поджигать их.

– Знаю я твою жизнь, – воскликнул в гневе префект.

– Если ты ее знаешь, то сойди с трибунала, где сидишь как обвинитель; пусть нас с тобой рассудят другие.

Скамья же обвинителей была пуста. Смущенный таким присутствием духа префект прикинулся, что его обманули, и не упоминал более об обвинении в поджигательстве, но, придав своему голосу тон притворного сострадания, сказал:

– Я хочу дать совет тебе и всем тебе подобным: вы, женщины, совсем с ума сошли, отказываясь, как вы это делаете, от общения с вашим епископом; ведь ваше поведение повлечет за собой неизбежные бедствия и наказания. Послушайте, поправьте дело, пока не поздно.

Обвинение, очевидно, было изменено: вместо поджога обвиняли теперь в отступничестве и ереси. Эта уловка не ускользнула от проницательного внимания Олимпиады.

– Оптат, – сказала она ему, – разве это справедливо, что, вытребовав меня сюда со множеством народа для обвинения по преступлению, в котором я невинна и в котором не может меня изобличить ни одно свидетельство, ты прерываешь мою защиту, отвлекая меня оскорблениями, не имеющими к нему никакого отношения? Если это – еще новое преступление, в котором считаешь меня виновной, и новое обвинение, которое на меня возводишь, то позволь мне посоветоваться с защитниками, прежде нежели отвечать тебе, ибо если вопреки всякой справедливости и закону я принуждена говорить с тем, с кем не должна этого делать, я по крайней мере узнаю, до какой степени меня обязывают к тому и долг, и совесть.