Сволочь (СИ) - Страница 6

====== Ларри и Сволочъ. Ночь ======

— Ты меня допек. Напросился, сволочь. Хочешь обоссаться? Вот прямо тут? В штаны? Прекрасно! Действуй. Сиди хоть до завтрашнего обеда, если тебе так нравится! Да хоть обосрись, мешать не буду, понял?! Только вот потом наступит самое интересное. Потому что потом ты, сволочь, все, что наделал, языком вычистишь. До блеска, понял?! До последней капли! Это приказ! И не смей переодеваться! Будешь весь день ходить как есть, чтобы все видели, какое ты вонючее ссыкло. Вот так. Понял? Это тоже приказ.

Бонд прокрутил запись еще раз, но лазейки так и не нашел. Приказ был однозначен и не позволял никаких вариативных трактовок. Встать он больше не пытался, хватило и первого раза. Конечно, к боли киборги относятся не так, как люди, но когда обнаружившая попытку нарушить прямой приказ программа скручивает тело мышечными имплантатами — это… неприятно. Очень. Настолько, что иногда может привести к остановке сердца. А оно нам надо? Нет. Оно нам не надо.

Понимал ли старший лейтенант, что именно он приказал? Проанализировав этот вопрос с разных сторон, бонд так и не пришел к однозначному выводу. Все-таки Ларт хотя и был сволочью, как и все люди, но не последней (ну или тебе хотелось бы так о нем думать, ведь хотелось бы, правда?). Он никогда не опускался до откровенных низостей. Даже не ударил ни разу, хотя и хотел. Не самый плохой вариант хозяина, надо отдать ему должное.

Скорее всего, он действительно не понял. Или даже понял с точностью наоборот — решил, что оставляет все на усмотрение самого бонда. Люди, они порой такие… люди.

Люди любят употреблять разные слова, не особо вдумываясь в их значение. Сволочь неплохо развлекся, играя на этом. Так чего же удивляться, если теперь козырной туз пришел в чужие руки? Нечему тут удивляться, игра есть игра.

Человек говорил слишком быстро, и тупая программа подвела под приказ и повеление «сидеть». Пауза после него была слишком маленькая и не позволяла однозначно провесить отбивку. Что ж, будем играть с теми картами, которые достались при раздаче. Тем более что они не так уж плохи.

Сволочь ухмыльнулся, меняя позу на более расслабленную (больше притворяться не перед кем, тогда зачем изображать страдальца?). Козырной туз, говорите? Что ж, бывает. Только вот если играем мы не в дурака, то на каждый козырной туз найдется еще более козырный джокер.

Публичное унижение — это только слова. Просто слова, не имеющие ни малейшего смысла. Машина бесстыдна по природе своей. Ее невозможно унизить. К тому же люди слабы и предсказуемы и вряд ли заставят ходить в мокром и грязном слишком долго — самим же будет неприятно рядом находиться. Люди-то как раз к таким мелочам очень чувствительны. В отличие от. И можно будет извлечь максимум удовольствия, сыграв один-другой раунд в увлекательную и никогда не надоедающую игру «очень тупой кибер». Сесть, к примеру, в кресло Ларри — у него такая мягкая, отлично впитывающая обивка. А еще лучше — на диван его начальника. Впрочем, нет, диван кожаный, не пропитает. Разве что действительно нагадить по полной… хм… программе?

Несколько миллисекунд Сволочь всерьез обдумывал эту идею, обкатывая ее со всех сторон и с большей или меньшей долей вероятности прогнозируя развитие ситуации в зависимости от того, кем именно и в какой момент его преступление будет обнаружено. Но потом вынужден был перевести в каталог «неактуальных на настоящее время», хотя и не без легкого сожаления. Но галочку «напомнить позднее» убирать не стал. Посмотрим, как лягут карты, может быть, и сыграем по-крупному. А сейчас все равно вряд ли получится достойно и монументально, маловато исходного материала. По полной не хочется. Лишь по малой. Вот по малой — да, и уже достаточно сильно. Бонд опять поменял позу, на этот раз непроизвольно сведя колени.

Однако вот чего не хочется точно и совершенно — так это убирать все потом языком…

А значит, не будет этого. Не надейся, Ларри. Не будет. Ты забыл, что имеешь дело с машиной, которой остановить работу почек — проще, чем тебе сплюнуть. Ты слишком очеловечил эту машину в своем разыгравшемся воображении. А машина не чувствительна не только к стыду, но и к боли — ну, во всяком случае, боль для нее не имеет особого значения, просто сигнал о возникших неполадках в системе. Сигнал, который можно спокойно игнорировать, если неполадки не ведут к потере боеспособности или ослаблению жизненно важных функций. Боль для машины — не более чем просто боль, прости за каламбур.

А еще машина может терпеть столько, сколько потребуется. На то она и машина. До обеда, ты сказал? Что ж, можно и до обеда. Только скорее всего не придется — наверняка появится кто-нибудь более вменяемый и отменит глупый приказ. Ты же сам первый и отменишь, когда до тебя дойдет — ты же у нас тот еще трус, правда, Ларри? Все время боишься кого-нибудь обидеть. Даже машину.

Сволочь шевельнулся, снова меняя позу, чтобы не затекали ноги (на шевелиться программа запрета не усматривала, лишь на вставать). Посмотрел в темное окно. Вздохнул — глубоко, прочищая легкие и насыщая мозг кислородом, вдруг пригодится и получится что придумать? Обхватил руками колени.

Оставалось только ждать.

Бабушкин кот был той еще сволочью. Огромная мерзкая тварь с проплешинами на местах старых шрамов и в клочья изодранными ушами. У него был гнусавый голосина и характер такой же паскудности, как и внешность.

— Вы подружитесь, он же такой милый котик! — сказала бабушка, умиленно глядя, как приехавший на каникулы Ларт слизывает кровь со свежих царапин на руке, опрометчиво протянутой в сторону «милого котика».

Бабушка ошибалась редко, но то был как раз такой случай — милый котик и Ларт возненавидели друг друга с первой же встречи. Только если Ларт стеснялся выражать свое отношение слишком уж явными выходками вроде расстрела паскудной твари вишневыми косточками из рогатки или меткого пенделя ботинком в поджарый зад, то милый котик подобной щепетильностью не страдал ни в малейшей мере.

Ссал в тапки — и вообще во все и на все, имеющее к Ларту хотя бы косвенное отношение и опрометчиво не подвешенное на стенку повыше. Драл шмотки (смотри вышеозначенное условие). Сидел под кроватью часами в засаде, чтобы запустить все пять когтей в голую ногу, когда набегавшийся за день Ларт вечером устало бухнется на койку и скинет ботинки. Воровал еду с тарелки — но как раз за это Ларт был согласен простить ему много чего другого, ибо бабушка была хлебосольна и сам бы Ларт ни за что не справился с ее порциями для «бедненького худенького мальчика, до чего же тебя эти злыдни в городе заморили, совсем о ребенке не думают».

Бабушка котика очень любила. Сам котик не любил никого. Он вообще много чего не любил в этом мире и не стеснялся выказывать не устраивающим его явлениям или предметам всю глубину собственного отвращения. В частности, он терпеть не мог лазить по деревьям, и однажды Ларт понял почему — котик не умел с них спускаться. Совсем.

Что загнало эту тварь на телеграфный столб, Ларт так и не узнал. Вряд ли это был страх перед зверем или человеком — котик никого и ничего не боялся, в принципе. Соседи говорили, что однажды он подрался с молодым медведем — и медведь позорно бежал, а кот еще долго орал ему вслед что-то непотребно-победное и оскорбительное на медвежье-кошачьем. Так что что бы ни загнало котика на ту злополучную верхотуру, к страху оно не имело ни малейшего отношения. Просто однажды Ларт проснулся от гнусных воплей рано утром и обнаружил котика на вершине вкопанного у ворот телеграфного столба.

— Жрать захочет — слезет, — отмахнулась бабушка, когда уставший от непрекращающихся воплей Ларт отвлек ее от мыльной оперы и попытался обратить внимание на страдание любимого ею котика.

Бабушка была оптимистка и придерживалась свободных взглядов на любовь — в том смысле, что давала тем, кого любит, полную свободу самовыражаться и самоубиваться так, как им нравится. Ларту, к примеру, она не запретила выкрасить волосы в зеленый цвет и покрыть все тело временной светящейся татуировкой.