Свободен (СИ) - Страница 15

— На Хайнане в последнее время озабочены на чистоте, — останавливается позади меня тот, кто не должен создавать вот эти видимые колебания воздуха, но создаёт. Целые магнитные бури. Неистовые акустические вибрации. — Везде на дорогах камеры, — продолжает он, не замечая, что вихревые потоки его джазового баритона утаскивают меня в чёрную дыру, где я больше не слышу ни звуков города, ни сигналов машин, ни шумных прохожих. Только соло хриплого саксофона, звучащего для меня балладой о разбитом девичьем сердце. — Каждому водителю, кинувшему из окна мусор, присылают штраф. Но поначалу и этого им показалось мало. К такому нарушителю ещё присылали телевидение и показывали в местных новостях. Поэтому теперь здесь такой порядок.

— Откуда ты всё это знаешь? — мысленно отхлестав себя по щекам, слегка оборачиваюсь я.

— Я здесь не первый раз, — пожимает он плечами.

— Каждую свою девушку сюда привозишь? — как за спасательный круг цепляюсь за своё ехидство.

— Ревнуешь? — улыбается он, и вздрагивает, потому что вздрагиваю я, когда он касается моей руки.

— Очень, — первой отмираю я, пока он так и стоит истуканом, и вряд ли понимает о чём я сейчас говорю.

— Тебя — единственную, — не сводя с меня глаз, ведёт он подушечками пальцев по запястью, а потом сжимает мою кисть в своей сильной и влажной ладони.

— Артём, — предупреждающе качаю я головой, но толку. Чёртовы мурашки выдают меня с потрохами. И выдают его с потрохами, словно переползая на его руку.

Мы спохватываемся, перебегаем дорогу к поджидающей нас на той стороне улицы Елизавете Марковне. Только он и не думает отпускать меня, вдруг останавливается и разворачивает к себе.

— Доверься мне, — трётся виском о мой висок, ничуть не стесняясь старушки. Едва касается, но меня качает от его знакомого, но такого нового запаха, как те деревца на крыше. — Доверься, Лан. Я не сделаю тебе больно. Не сделаю.

«Легко сказать, — стиснув зубы, поднимаю я на него глаза. — Только однажды я уже это слышала. Однажды уже думала: если что, я справлюсь. И зря так переоценила свои силы. Того, кто однажды сказал также, я не забыла до сих пор. Два года, и до сих пор меня преследуют фантомные боли. А сколько я буду забывать тебя? Всю оставшуюся жизнь?»

— Тёмочка, а ты с тренировки что ли? — рушит всю магию момента неугомонная Елизавета Марковна, но не заставляет его повернуться.

— Да. В гостинице отличный спортзал, — кивает он, гипнотизируя меня своим пристальным больным взглядом.

— Ты вообще спал? — всматриваюсь в его воспалённые глаза.

— Почти. Часа два. Но ты всегда на меня так действуешь — я не чувствую усталости.

— Всегда?! Я?!

— Всегда. Ты, — нежно кладёт он руку на мою спину, увлекая за собой и поясняет Елизавете Марковне: — Сейчас всё время прямо, потом через дорогу мимо статуи, а дальше между кафешек, я покажу.

И снова перехватывает за руку, скрещивая наши пальцы, пока я удивляюсь: не мерещится ли мне «Макдональдс».

Не мерещится. Да тут, оказывается, цивилизация. И почему я думала, что Хайнань — дикий аул, грязный и враждебно настроенный к русским?

Напротив. Круглой двухэтажной башенкой высится «Трактир «Москва». Приветливо зазывают к себе на обед объявлениями на чистом русском языке кафешки на любой вкус. Смущённо улыбается на мой удивлённый взгляд китаец, громко и забойно рекламирующий свежие вафли.

— Что он орёт? — оборачиваюсь я к Артёму.

— Что-то типа «налетай, не скупись, покупай живопись», — хмыкает он.

И всё это, конечно, интересно и увлекательно. Только всё затмевает собой…

Вот тут я на секунду задумываюсь: этот парень в мокрой майке, что держит меня за руку или всё же море?

И море побеждает.

— О-хре-неть! Какая красота, — застываю я на песке.

И хоть он не белый, как обещали рекламные картинки, но чистый, мелкий, жёлтый и очень приятный наощупь. Особенно босыми ступнями. Особенно там, где бирюзовая вода набегает на него мягкими волнами, а потом снова отступает.

— А вода-то ледяная, — первая, скинув пляжный сарафан, заходит в воду Елизавета Марковна.

Но мне всё равно. Я полезу в эту воду, будь она хоть Северным Ледовитым Океаном. Хоть Любопытная Борода все глаза себе сломает, пока, раздеваясь, исподтишка разглядывает меня в купальнике.

— Ой, мама, — захожу я по колено. Вода и правда холодная. А солнце ещё едва вылезло на горизонт и почти не греет. Но ничего, я сильная, я смелая, я… — Артём! Нет! Отпусти сейчас же!

Но куда там! Подхватив меня на руки и поднимая тучи брызг, он забегает в воду и окунает меня, как в песне, в набежавшую волну.

— Ненавижу это, — рычу я, дрожа и отплёвываясь. Ненавижу! — бью его кулаками по плечам. — Я хотела медленно, постепенно, не торопясь, привыкнуть.

— Не будет медленно и постепенно, — обнимает он меня в воде, согревая теплом своего тела. — Не будет не торопясь. Потому что я с ума схожу по тебе. Слышишь? Просто схожу с ума.

Нет, этот парень всё же переплюнул море.

— Артём Сергеевич, — остужаю я его взглядом леденее этой воды, плещущейся у самого подбородка. Упрямее его рук, крепко прижимающих меня к себе. Выразительнее рельефа мышц, бугрящихся на его груди. — Держите себя в руках. Пожалуйста!

— Нет, — непреклонно качает он головой. — И не проси. Плавать умеешь?

— Уже не уверена, — болтаю я в воде ногами, борясь с искушением пнуть его со всей силы за такие откровения.

За спазм, подступивший к горлу. За слёзы, защипавшие глаза. За то, что он заставляет меня чувствовать себя единственной, исключительной, желанной и действительно сводящей его с ума. За беспомощность, растерянность, слабость и нестерпимое желание сдаться. За то, что я верю в его искренность. За то, что влюбляюсь в него с такой сокрушительной силой, что мне никогда не собрать себя по частям, если он наиграется и бросит меня.

— Не утонешь, если я тебя сейчас отпущу?

Да, он-то стоит почти по шею в воде, мягко подпрыгивая на волнах, а вот я до дна не достаю.

— Если я утону, это будет на твоей совести, — отталкиваюсь я от него и, размахивая руками, как дельфин ухожу в открытое море.

Ну, как в открытое, к несчастью, огороженное не просто буйками, но ещё и сомнительного вида верёвками. Я даже первая хватаюсь за эту верёвку. Или Рыжебородый Русал даёт мне такую возможность — его опередить.

— Дальше нельзя, — откидывает он с лица мокрые волосы.

— Да, я помню, десять суток ареста, — едва справляюсь я с желанием потянуться к его упрямым мокрым губам, почувствовать их солёный вкус, напор и мягкость, дрожание, дыхание, глубину, нежную колкость его бороды.

— Море, кстати, «работает» с семи утра до семи вечера, — отворачивается он, как и я, со всей силы борясь с этим искушением. — Это если гиды вдруг забудут сказать. Раньше и позже плавать запрещено. Вечером вдоль береговой линии натягивают такие же верёвки.

— Серьёзно? — смотрю я в синюю даль по направлению к горизонту.

— Да, с этим здесь тоже строго, — поворачивается он. — Ну что, назад?

— Поплыли, — отпускаю я верёвку.

И уже не кролем, а исключительно по-собачьи достигаю берега. И как собачонка трясусь от холода, пока мой пылкий рыцарь в мокрых трусах, а не доспехах, закутывает меня в пляжное полотенце, мужественно терпя холод.

— А я про полотенце забыл, — вытирает он лицо майкой.

«Ага, меня увидел и всё на свете забыл», — усмехаюсь я.

— Я поделюсь, — выворачиваю другой стороной, накидываю на него своё полотенце. И, пресекая его возражения, запахиваю на груди. — Я думала будет духота.

— Зима. С декабря по февраль здесь максимум двадцать пять днём, а ночью редко, но даже до пятнадцати опускается, — поднимает он голову к стыдливо спрятавшемуся за тучку зимнему Хайнаньскому солнцу. А я вытираю капнувшую с волос ему на нос воду.

Он смешно морщится. Отжимает, откидывает волосы назад.