Свободен (СИ) - Страница 12

В столовую нашу он не ходил. Ни на каких банкетах за столом мы не встречались.

А! Вспомнила! Жевала как-то пирожок.

Вызвал меня этот Барбаросса прямо во время законного десятиминутного «чая». И я, как была с пирожком в руках, так к нему в кабинет и пришла. Ибо нефик!

Так и сжевала весь эмпанадос с ветчиной всухомятку, пока Злой Пират, сверкая глазами, пояснял мне про длинное логистическое плечо, что это не есть хорошо.

И я потом до конца рабочего дня икала под смех всего отдела.

Никакие ухищрения ни с водой, ни с пуганьем, ни другие фокусы мне не помогли, пока само не прошло. Наташка сказала: сглазил меня Борода. Отомстил за проявленное неуважение.

Приносят еду. И я кошусь не столько на контейнер из фольги с вожделенной курицей перед собой, сколько на то, как уверенно обращаются с миниатюрными плошечками его пальцы. Вовсе не холёные и не ухоженные, просто изящные от природы, длинные, с аккуратно постриженными ногтями и набитыми до мозолей, подозреваю, о боксёрскую грушу костяшками.

«Перфекто!» — просится на язык, когда он расставляет посуду как фокусник на маленьком и неудобном столике, да ещё под моим пристальным взглядом.

— Как твоя курица? — открывает он рыбу.

— Ожидаемо, — убираю и я крышку с фольгированного контейнера. — Но, если честно, я бы предпочла курицу с рисом, а не с рожками.

— Не вопрос, давай поменяемся, — убирает он кусок рыбы и протягивает мне плошку с рисом.

Я вываливаю в неё кусочки курицы в подливе и отдаю ему рожки.

— Что-нибудь ещё хочешь? — показывает он на свой стол.

— Оливки будешь? — нагло заглядываю я, чем бы поживиться. — А я отдам тебе рулетик. Сладкое любишь?

— Не скажу, — улыбается он, меняясь со мной провиантом. — Кстати, хлеб, если не ешь, забери с собой. Там на острове его нет, и, как назло, день на третий так хочется. Вот стянешь со столовой за завтраком кусочек колбаски, положишь её на наш хлебушек и на балкончике со сладким чайком, мн-н-н… — жуёт он.

Я даже сглатываю, так вкусно он рассказывает, хотя, слушая его, тоже уверенно работаю вилкой. И не пойму: к ужасу своему или всё же к радости, но совершенно не напрягаюсь. Мне с ним что обедать, что работать, что в конкурсах участвовать — одинаково. Одинаково комфортно.

Настолько, что я протягиваю ему коварно отжатую оливку прямо на своей вилке.

Он склоняет голову, глядя на неё, а потом аккуратно снимает губами. Хитро улыбается, упираясь лбом в спинку кресла, наблюдая, что же я буду делать.

«Думаешь, оближу тебе на радость?» — втыкаю я вилку в кусочек свежего помидора и снимаю его зубами, касаясь только помидора.

А потом… облизываю вилку. И я умею правильно облизывать вилки!

— Что ты делаешь? — укоризненно качает он головой.

— Даю тебе шанс, — улыбаюсь я, глядя как его обнажённые руки под рыжеватыми волосами покрываются мурашками. — Шанс реабилитироваться.

— Реабилитироваться? — залегают на его лбу удивлённые складки, когда он приглаживает волосы на руках. — В чём?

— Вот только не вздумай сказать, что это не благодаря тебе вместо нарядного, волшебного, холодного Стокгольма я лечу в это тропическое безобразие.

— А, ты об этом, — убирает он волосы со лба.

— Да, я об этом, — показываю на самолёт.

— Вот никогда бы не подумал, что ты расстроишься, — откидывается он к спинке.

— А спросить? Нет? Религия не позволила?

— Так ты бы отказалась!

— Конечно! — собираю я пластиковую самолётную посуду в картонную коробку.

— Значит, я всё правильно сделал.

— Нет, — качаю я головой, переставляя на столик между нами свою коробку.

— Надо было полететь с тобой в Швецию? — ставит он свою коробку на мою.

— Да! Ну вот, всё же знаешь, — убираю свой столик и снова забираюсь на сиденье с ногами. — Вот это было бы здорово.

— Не поверишь, именно так я и собирался поступить, — подаёт он стюардессе наши чашки. — Два чая.

— Вот опять, — забираю я из его рук свой напиток.

— Что?

— А спросить, Артём С-с-с…?

— Ты будешь кофе, воду, чай? — буравит он меня взглядом исподлобья.

— Чай, пожалуйста, — невинно хлопаю я ресницами.

Он качает головой в ответ.

— Вот поэтому мы летим на Хайнань, а не в Швецию, Танкова. Потому что я знаю, как лучше. И минуя вот эти ненужные вопросы и телодвижения, сразу решил за себя и за тебя.

— Просто нет слов, — и я бы сейчас возмущённо взмахнула руками, но в одной из них у меня горячий чай, поэтому я просто его отхлёбываю, а потом ехидно интересуюсь: — Что же ты тогда так расстроился, Мистер Самоуверенность? Или обиделся?

«И пошёл танцевать Светку», — вдруг вспоминаю я, кто стоит передо мной в этой пищевой цепи Знающего Лучше.

— Я не обиделся, — открывает сразу оба пирожных сладкоежка. — Я словно получил под дых откуда не ждал. И разозлился. Да, я вспыльчивый, — кивает он на мой недоумённый взгляд.

— А сладкое тебе помогает? — улыбаюсь я.

Он кивает с набитым ртом.

— Тогда кушай сладенькое, Мой Злой Босс, — делаю я ещё глоток. — У меня ещё пряник есть. Хочешь?

— Чаю мало, — отвечает он, дожёвывая рулетик.

— Возьми мой, — уверенно переливаю я весь свой чай в его кружку.

— Я сейчас принесу, — залпом выпивает он и встаёт.

— Достань мой рюкзак.

И вот зачем я на это смотрю? На то, как играют его мышцы, когда он вытаскивает мои вещи. Как обтягивает задницу джинсовая ткань. Как помялась на спине футболка.

Вот зачем? Зачем начинаю примерять на себя то, до чего мне не должно быть никакого дела. То, что я, как прежде, должна усиленно не замечать.

— Можешь убирать, — засунув припасённый хлеб и достав разрисованное глазурью печенье, возвращаю рюкзак.

И вот опять! Опять любуюсь на упругий изгиб его поясницы, на рельеф плеч, на всё, что, собственно, было мне недоступно под тёмными рубашками и пиджаками. Но это я всего лишь нахожу себе оправдание.

Я, чёрт побери, сняла свои очки с шорами и толстыми линзами комплектации «не пялиться куда не следует» и уже разглядела его во всей красе. Уже! Не прошло и семи часов в воздухе. Если так дальше пойдёт, я к концу полёта ещё и влюблюсь в него по уши.

— Будешь спать? — спрашивает он, когда собрав пустые стаканчики и мусор, команда бортпроводников гасит в салоне свет. — Я тогда пойду к себе. Вытянешь ноги.

— А ты? — сворачиваю я куртку, чтобы подложить под голову.

— Я в самолётах редко сплю. Посмотрю какой-нибудь фильм. А ещё лучше — поработаю.

— Тогда поработай здесь, — произношу не я, говорит какая-то другая девушка внутри меня. И эта же другая девушка бессовестно упирается в его бедро ногами, когда, перенеся свои вещи, запойный трудоголик Танков Артём Сергеевич, нацепив очки, склоняется над Макбуком.

Минуту, две, пять пялится в экран, а потом поворачивается на мой взгляд.

— Что-то не так?

— Всё так, — улыбаюсь я. — Просто никогда не видела тебя в очках.

— Обычно я ношу линзы. Но уже поздно, глаза устали, — снимает он очки, чтобы протереть краем футболки. Одной рукой надевает обратно.

«И хорошо, что ты не знаешь, что это моя слабость — мужчины в очках, — не могу я оторвать от него взгляда. — Особенно вот в таких строгих очках с чёрной оправой. Особенно вот такие мужчины». Не спрашивайте меня какие. ТАКИЕ!

— Если буду храпеть, толкай, — спускаюсь я ниже, подтыкая под голову куртку. Глубоко вздыхаю. Закрываю глаза.

А когда просыпаюсь, этот Неспящий в Небе над Китаем так и пялится в экран, бегая пальцами по клавиатуре как заправская телеграфистка, а мои ноги лежат у него на коленях, заботливо прикрытые пледом.

— Минут через пять начнём снижение, — произносит он, не поворачивая головы. — С добрым утром!

— Ага, с добрым, — сажусь я, сжимая гудящие виски.

— Когда приземлимся, у нас будет три, на Хайнане — час ночи, — мельком смотрит он на часы. — Выпустить тебя?

«Выпусти меня. Выпустите меня отсюда! — утыкаюсь я в его грудь, пока он придерживает поднятый столик. — Я не хочу, не могу, не должна к нему прикипать, — брызгаю я в лицо холодной водой, а потом пристально разглядываю себя в зеркале. — Держись, Танкова! Соберись, тряпка! Не позволяй ему! Не позволяй себя очаровывать. Скажи ему: свободен! Строго так, жёстко, понятно скажи», — приказываю я себе.