Свирель в лесу - Страница 51

И вот однажды, когда я сидела на своем обычном месте, с интересом наблюдая за поведением муравьев, какая-то женщина, держа в руке букетик лиловых цветов, туго-натуго перевязанных, как это обычно делают крестьянки, — взошла на вершину холма и опустилась на колени перед наглухо запертой дверью хижины. Стоя на коленях, она стала креститься, прижимать букетик к груди, шептать молитву и вздыхать.

Женщина была высокого роста, очень худая, с золотисто-смуглым лицом цыганки и цыганскими же косами, выбивавшимися из-под платка, концами которого она вытирала слезы. И я снова подумала, что стены этой хижины охраняют чью-то могилу.

Но самым странным было то, что после всех своих вздохов и молитв женщина положила цветы у порога хижины, уселась неподалеку от меня, вытащила из кармана широкой юбки сверток с едой и как ни в чем не бывало принялась завтракать. Ела она не торопясь, с аппетитом, смакуя каждый кусочек булки с ветчиной; так едят дети, когда они не очень голодны. От удовольствия лицо ее порозовело, и это ее очень красило. Окончив трапезу, женщина стряхнула с платья крошки, скомкала бумагу, в которую был завернут завтрак, и сунула ее обратно в карман, а затем обернулась ко мне и, глядя на меня ярко-голубыми глазами, сказала на местном наречии:

— А теперь не худо бы выпить стакан воды!

Так завязалось наше знакомство, и я со своей стороны сочла нужным сказать женщине, что в нескольких шагах отсюда есть родник.

Она бросила быстрый взгляд на тропинку, ведущую к роднику, и лицо ее сразу пожелтело и осунулось: морщинки появились вокруг смеющихся глаз, которые как бы увяли, словно цветы горечавки.

— Сколько раз ходила я этой дорогой! — сказала она и прикрыла лицо рукой, чтобы не видеть тропинки и всего, что было вокруг.

Я поднялась и подошла к ней ближе, почувствовав, что в воздухе запахло какой-то драмой.

— Что произошло в этой хижине? Почему она заколочена? Это правда, что там водятся привидения? И почему...

Женщина сразу же оживилась. Правда, скачала сна было замахала на меня руками, как бы говоря, что слишком уж много я хочу знать, но так как ей и самой, видно, не терпелось поговорить и отвести душу, она без околичностей приступила к своему рассказу:

— В этой хижине помер мой бедный муж. Вроде бы тут нет ничего особенного, но на самом деле это целая история, и если рассказать ее, получится как в на­стоящей книжке.

— И прекрасно, — ободрила я ее. — Вот и расскажите.

— Ну ладно, тогда я расскажу вам все. Может, и была тут моя вина, но я заплатила за нее сполна, как платят долг. Так вот, в шестнадцать лет меня уже выдали замуж. Моего мужа звали Джулиано, по прозвищу «Большой», высок он был, что та сосна! Его звали так, чтобы не путать с двоюродным братом, Джулиано Маленьким. Тот был роста небольшого, но красивый, смуглый, проворный, как белка. Он занимался всякими делами, даже часы чинил, а кроме того, его приставили охранять сосновую рощу. Но так как по ночам он не мог уходить из села, то определил сторожем моего мужа. Велел поставить для него эту хижину и положил ему хороший оклад. Это нас очень выручило, потому что мой Джулиано зарабатывал мало. Я забыла сказать, что он был лудильщиком. Целыми днями он бродил в поисках заработка, спрашивая, не нужно ли кому починить прохудившуюся кастрюлю или сковородку, но медной посуды становилось все меньше и меньше, все пользовались этой противной эмалированной! Правда, и она может прохудиться, но ее уж не починишь: олово на железе не держится.

Вот и стал Джулиано уходить на ночь сюда. Летом он иногда брал и меня с собой, но мне, сказать по прав­де, было здесь как-то боязно. Особенно в лунные ночи. Мне все чудилось, что кто-то пилит сосны и обрубает ветки.

«Ну, — думала я, — сейчас Джулиано проснется, возьмет ружье, и, если они не разбегутся, он убьет их». И я лежала не дыша, боясь его разбудить. Не хотела я, чтобы он сгубил свою душу из-за какой-то спиленной сосны. Хорошо еще, что он спал крепко.

— Он спал, — возобновила свой рассказ женщина после минутной паузы, во время которой она снова закрыла лицо руками. — Он спал, но его мучили кошмары. Всю ночь он вздыхал, ворочался, что-то бормотал во сне. А как-то раз вскочил и закричал как одержимый: «Да-да, если я застану их вместе, то убью обоих». Но потом очнулся и стал обнимать меня. Он весь дрожал и стучал зубами, как в лихорадке. И тут сказал мне, что он действительно болен, и уже давно. Его болезнью была ревность, он ревновал меня к своему брату Джулиано, думал, что тот ходит ко мне по ночам. Но муж так любил меня и был так добр, что ни разу не осмелился высказать мне свои подозрения. «Что ж, — говорю я, — тогда я буду приходить сюда каждую ночь, и тебе не о чем будет беспокоиться».

Некоторое время все шло хорошо, а когда наступили холода, Джулиано, который вроде бы совсем вы­лечился от своей болезни, сам велел мне оставаться на ночь в деревне.

Но в первое же утро он вернулся домой сам не свой: все ходил по комнате и, казалось, что-то вынюхивал, как пес. Тяжкий крест — ревность! Мне стало жаль бедного Джулиано, и я посоветовала ему бросить эту работу, но он был упрямый и самолюбивый и не послушался.

Пришла весна, а с весной ревность полностью завладела сердцем мужа. Он не знал покоя даже в те ночи, когда я приходила к нему в хижину. Я говорила ему: «Это ведьмы из сосновой рощи напустили на тебя порчу». Он и сам так думал и просил бога, чтобы тот избавил его от злого недуга.

Но в одну из июльских ночей случилась беда. Полная луна сияла на небе, и в хижине стояла такая жара, что трудно было дышать. Мне захотелось пить, и я спросила у Джулиано, который уже улегся, можно ли мне пойти к роднику. Он не ответил, но и не выразил никакого подозрения. И я вышла из дому. В лесу было светло, как днем.

И надо же такому случиться: у родника мне повстречался Джулиано Маленький, брат моего мужа! В этом, конечно, не было ничего плохого, так как Джулиано, который числился настоящим сторожем рощи, не только имел право, но и обязан был появляться там в любое время дня и ночи. Но тем не менее, зная ревнивый нрав моего мужа, я стала умолять его поскорее уйти. Едва мы успели перекинуться несколькими словами, как среди сосен мелькнула огромная черная тень.

Раздался выстрел, и Джулиано Маленький, раскинув руки, упал у моих ног, как мальчик, споткнувшийся на бегу. Я и сейчас еще вижу яркую вспышку выстрела и слышу грохот, который обрушился на мою голову, словно огромный топор. Я закричала: «Ты убил христианина, ты убил своего брата!» — и, обезумев от страха, бросилась бежать.

Я знала, что стрелял мой муж. Ведь это был он, та черная тень под сосной. От моего крика он очнулся, но не промолвил ни слова. Ничего не ответил он и на упреки, которыми я, не боясь уже за себя, с плачем осыпала его. «Что ты наделал, несчастный? — говорила я ему.— Как быть теперь? Только и остается отнести труп на берег, привязать камень на шею и бросить в море. Иначе не миновать тебе каторги, как не миновать ада после смерти».

А он все молчал. Он шел, понурив голову, и волочил ружье по земле, как будто у него не оставалось сил, чтобы держать его в руках. Придя сюда, я опустилась на землю — как раз вот на этом месте, где я сейчас сижу — и давай плакать и причитать. «Да, напилась я водички нынче ночью, — говорила я, — напилась я водички, ничего не скажешь!»

Но Джулиано и рта не раскрыл. Он вошел в хижину, затворил за собой дверь, и не успела я подняться, как снова раздался выстрел.

Он застрелился.

Женщина вся дрожала, вспоминая страшную ночь. Я сочувствовала ее горю, но понимала, что рассказ еще не окончен. И действительно, она продолжала свое повествование:

— А тот, брат его, вовсе не был убит. Он даже не был ранен! Услышав выстрел и сообразив, чем это ему грозит, он бросился на землю, притворяясь мертвым. Своим криком я спасла его.

Через два года мы поженились. Я родила троих детей. Но господь, всевидящий и всезнающий, покарал нас: они умирали один за другим, когда уже начинали говорить. А у Джулиано Маленького артрит сковал ноги: он не может двигаться. Он все еще работает часовщиком и сидит дома, окруженный со всех сторон часами. Целыми днями он разбирает, собирает их, подносит к уху, то и дело зовет меня: