Светило малое для освещенья ночи - Страница 4

— Учишься? — Он как-то так смотрел, будто все знал.

— Да ну… — Она не стала выдрючиваться. Наверное, потому, что совсем не хотелось двигаться. Музыку бы сейчас, и что-нибудь такое медленное…

— Работать хочешь?

Она очнулась. Он дурак или как?

— Прямо разбежалась! — Она вынырнула из умиротворения и приготовилась к драке. Прохлопал, чукча! Условия надо было ставить раньше, а сейчас она сыта и…

— У тебя не те данные, чтобы устроиться иначе.

— Какие еще данные? — встопорщилась она. Да знал бы он…

— Уборщицей пойдешь? — Он не обратил внимания на ее протест.

— Чего? — изумилась Лушка. Он смотрел и ждал. И она спросила: — А куда?

— Мыть спортзал.

— А ты там кто?

— Ну… Тренер, можно сказать.

— Мастер, что ли? — Наверное, она имела в виду, является ли он мастером спорта. Он кивнул. Она не унялась: — А по какому?

Вероятно, это значило, каким видом спорта он занимается.

Он помедлил, что-то в ней выискивая. Ответил:

— У-шу.

— Да ну?.. — вытаращилась она. — А меня научишь? — Он рассмеялся. — Научишь — пойду убирать. — Смотрела неожиданно твердо и требовательно. Возможно, приняла его за то самое время, которое ей всем обязано. А про свою секцию умолчала.

Он неожиданно выкинул руку в сторону ее лица. Она резко толкнула на него стол. Он успел подхватить на изломе поднос с пустой посудой. Кивнул одобрительно:

— Посмотрим… Пирожное взять? — Принес пирожное. Спросил: — А почему ты подошла ко мне?

— Потому что к тебе можно, — исчерпывающе объяснила она.

— А почему ты решила, что ко мне можно?

— Решила, и все! — отрезала она. Какой толк говорить об очевидном? Да и вообще пусть не очень…

Но грубость, от которой обычно сникало непосвященное человечество, была оставлена без внимания. Он взглядом показал на парня за столиком напротив:

— А к нему подошла бы?

Она без стеснения уставилась по указанному адресу. Парень почувствовал, что смотрят, не обернулся, лишь ближе придвинул тарелку. Лушка скривилась:

— Да он из-за копейки удавится!

Мастер кивнул не без удовольствия.

— Третий год не может отдать четвертной, — усмехнулся он.

— Сейчас отдаст, — уверенно сказала Лушка, принимаясь за второе пирожное.

Парень мелкими глотками выпил жидкий чай, прополоскав им напоследок рот. Чуть помедлив, полез за бумажником, заглянул во все отделения и, вытащив двадцатипятирублевую бумажку постарее, подошел к Мастеру.

— Привет. Только сейчас вспомнил, извини… Ну как, чемпионом не стал?

И не дожидаясь ответа, направился к выходу. Спина у него была недоумевающая.

— Ну? Я же говорила! — торжествующе заявила Лушка. Мастер посмотрел как-то длинно, но не так.

— Тебя как зовут? — спросил он наконец.

Лушка выбирала, что ответить, — имен у нее было много. И почему-то ляпнула то, о котором умалчивала:

— Лукерья. А ты?

— Василий, — ответил он.

— Тебе не подходит. Ты — Мастер.

При полном незнании, что такое работа, и не менее полном отвращении к действию, которое не приносит удовлетворения и, значит, совершать которое нет смысла, Лушка все же заняла вакантное место уборщицы. Она мыла помещения по утрам, не слишком ретиво, каждый раз почти обещая себе, что на следующее утро ни за что не встанет и вообще скоро плюнет на все, а на трудовую деятельность в особенности, но все же вставала и хлестала полы насаженной на лентяйку тряпкой, потом отсыпалась в кладовке среди беспризорных кожаных матов, пудовых гирь и прочей пыльной ерунды, и к тому времени, когда появлялся Мастер, опять сидела в гулком зале, прислонив тощую спину к чуть теплой батарее.

В первый же день Мастер попросил, чтобы ей выдали аванс, и она удивилась, что деньги дали. По ее мнению, это было опрометчиво, а еще какие-то предприниматели, она бы лично не дала ни копейки, ты уж сначала заработай, а потом получи. Но дали так дали, ей-то что, она не просила, на килограмм колбасы хватит. Но, забежав в гастроном и сухой рукой поглаживая в кармане выданные, а может — поданные бумажки, она на колбасу отчего-то не решилась, а отважилась только на батон и кефир. Какие-то не такие были деньги, Лушка их уже дважды пересчитывала. Без всякой необходимости. И вообще после аванса ей захотелось на баррикады, а лучше — разгромить магазин и взять колбасы килограммов двадцать, но тогда уж громить зимой, чтобы вывесить за окошко, нет, за окошко не надо, снимут, у нее стягивать — удобней некуда, прямо с крыши, в сетке всегда висела какая-нибудь ерунда вроде маргарина, который было лень доставать, чтобы сделать яичницу, и она скучно варила яйца вкрутую. Обнаружив, что украли, она опять мечтала об яичнице и опять покупала маргарин, пока он был. Сейчас за окном болталась пустая сетка с закоптившимся целлофановым пакетом. Но если уж громить, так сразу и завод, выпускающий холодильники, она бы себе два взяла, и какой-нибудь «ВАЗ», чтобы холодильники привезти, но тут потребуется бензин, так что и нефтяная скважина будет кстати, — да, одной революцию не охватить. А колбасы все равно охота, это Мастеру всегда хорошо, он мясного не жрет. Впрочем, она тоже не жрет, а только страдает, а все ихний рынок, лучше было перед ним — везде пусто и все вегетарианцы, только к чему тогда у-шу?

Она так и не знает, зачем ухватилась за этого человека. Ну, бегала в свою секцию карате, ну, получалось — у всех получается, если знать, как надо. Папа-мама не защитят, приходится самой. Да и публика на ночевку являлась разная, раз попался типчик еще тот, мало оказалось своей клушки, хотел Лушку приспособить. Лушка не в монастыре родилась, однако полагала, что все это игрушки добровольные, типчику на добровольность было начхать, даже, видать, наоборот. Лушка обозлилась и сама не очень рассмотрела, как получилось, а гость уже пахал носом из кухни в коридор, а потом дальше, а халява кинулась защищать, хотя была в чем мать родила и скользкая от работы. Непривычно, конечно, без восточных халатов, но Лушка обошлась, а когда кинула им барахлишко вслед, то парочка дружно обозвала ее шлюхой. Но это уже было их личное мнение на нейтральной лестничной территории. Короче говоря, Лушка могла кое-что применить на практике, и что, ей потребовалось от родственного Мастера, она и сама в толк взять не могла, но вроде чего-то ждала, а ничего не происходило.

Мастер с ней почти не разговаривал, не приглашал и не гнал, она сидела то у батареи, то у шведской стенки, в зависимости от того, где шла тренировка, везде было одинаково ребристо, где вдоль спины, где поперек. Иногда казалось, что он и вовсе забыл о ее существовании, а она тут зачем-то бесполезно торчит, хотя, между прочим, несовершеннолетняя и охраняется законом — стало быть, тут ей что-то должны. Правда, она не знала, что можно требовать от всех и, в частности, от Мастера, но что-то же он имел такое, что должен отдавать, вот пусть и отдает, раз ей кажется, что она имеет в этом нужду. Впервые в жизни Лушка терпела такие жуткие неудобства, желая чему-то научиться. Положение возмущало, она привыкла действовать сразу, а ждать чего-то терпеть не могла, но продолжала сидеть на полу — сначала из любопытства, потом стала вникать в слова, и соотносить их с действиями и обрадовалась, что что-то понимает, а однажды, когда весь вечер здоровенные парни только и делали, что отжимались и регулировали дыхание, она заметила, что с ее лица на ее ' колени капнуло, и тут же ощутила прилипшую к спине фуфайку, — и поняла, что отжималась и дышала-не-дышала вместе со всеми, не двигаясь с места. Тут же фуфайка стала холодить, и вернуться в упражнения, которые выполняли другие, уже не удалось.

Видя ежедневно такое количество тренированных парней, а не каких-то местных недомерков, она не примеряла их к себе, как примеряла до этого каждого, даже встречного на улице, вывешивая всем ценники: этот ничего, этот так себе, а этот что тут делает, этот — мой, ну-ка, ну-ка… ух, ты!.. И рассматривала их, как барахло у прилавка, которое не на что купить, но которым можно обладать минутно, пока видишь. А здесь, где действительно можно кое-чем полюбоваться, присваивать не хотелось. Может, из-за того, что их было слишком много, или потому, что они сами не находились в параллельном поиске, а действовали ради иной цели, неведомой ее знакомым, являвшимся со своими девицами к ней в квартиру. Удивительно было, что здесь ни один ее не лапнул, это казалось неестественным, как паралич и конец света, но ее жизнь от этого, как ни странно, не остановилась и даже не уменьшилась, а лишь прикоснулась к незнакомым правилам, которые предваряли что-то неизвестное, которое Лушке с какой-то стати захотелось изведать. И она ждет, надеясь, что Мастер позовет кого-то к себе и показательно замедлит новый прием, и для нее исчезнет все, кроме этого средоточия, тогда время вообще пропадет, и Лушка забудет, что сидит у шведской стенки, а окажется там, на ковре, вместо чьего-то медленного и бестолкового тела, она разглядит каждое движение отдельно и воспримет его единственную необходимость, и все станет очевидно, и она, сколько сможет, будет терпеть тупость учеников, которым всегда мало одного показа, мало и десяти, и которых она на месте Мастера выгнала бы как бесперспективных, но он с ними почему-то возится и радуется, когда его усилия переходят в чью-то победу над противником или сопротивляющимся обучению телом. Ни такой радости, ни такого обучения Лушка признавать не хотела, это какое-то не то, она Мастера за это немного презирала, а победителей прямо от шведской стенки укладывала на ковер так, что они и понять ничего не успевали…