Светило малое для освещенья ночи - Страница 130

В глазах обозначилась картина: освещенный лифт, итальянский сапожок между створками, странный взмах руки удаляющегося из моей жизни человека, его еще непонятное мне сожаление о чем-то, уплывающая вниз капсула лифта…

— Что-что? — хрипло переспросила я.

Тетя Лиза милостиво повторила, и я вынуждена была признать, что не ослышалась: сестренка не только увязалась с ним в Москву. Она умудрилась махнуть с ним в Женеву. Они якобы расписались в посольстве. Так сообщил мой зять моей тетке. А зять пользовался заграничными телефонными протуберанцами своей жены.

— Ну что за чушь, как они могли расписаться, если она тут в браке?

— Да они год как развелись…

Я и этого не знала. От новостей мотало из стороны в сторону, будто меня методично хлестали слева направо. Или справа налево.

Ну ладно, ну развелись, ну год назад. Но не в монастырской же келье сестренка этот год постилась, да и вообще развод без некоей перспективы на нее не похож. Значит, в этой ситуации она заложила и еще кого-то.

Она первая сообразила, что это был перекресток. Перекресток в тупичке моей кухни. И две трети присутствовавших были лишены возможности выбора.

А он, неужели он уже тогда понимал, о чем сожалеет?

На мое имя пришла маленькая бандеролька. Незнакомый почерк, который я почему-то узнала, сообщал, что рад вернуть мне хотя бы это.

Я открыла коробку — на ладонь мне стекла серебряная гривна. У меня потемнело в глазах.

Из окна видно небо.

Только небо, и ничего больше. В стенах, где окна нет, что-то звучит. Прижалась к звучанию ухом — там испуганно грохнуло и замолкло. От тишины стена растворилась, и я вышла из заключения. Внизу всхлипнула Е. Мне стало ее жаль. Я вернулась.

Дело в том, что стены зачем-то нужны, и это можно понять добровольно.

Стен уже четыре. В стены упираются кровати. Кроватей шесть. Кому-то стен не хватило.

Приснилось, что у меня длинные волосы, я сматываю их, как аркан, бросаю вверх и карабкаюсь по ним на смутно проступающую скалу, которая совсем не скала, потому что незапланированно проваливается, когда я останавливаюсь, чтобы снова смотать свой аркан. Я задираю голову, определяя, высоко ли до вершины и хватит ли у меня сил, но чем чаще я это делаю, тем дальше вершина, и я наконец понимаю, что отдаляю ее своим сомнением.

Но если я не стану сомневаться, я ничего не узнаю, подумала я.

Да, согласилась я же, но это пока мы не слепим фундамент.

Я снова что-то поняла и обрадовалась, а утром от радости осталось чувство, что сомнение и вера — две рабочие руки и что одной рукой не сделать много.

На койках живут молчаливые женщины. Я поздоровалась. Они не ответили.

Вера приходит во сне, сомнение — днем.

Так что не имеет значения, где ты, — твоя стена неизменно с тобой.

Мне ставят уколы. Стены струятся и смещаются. Раковина, над которой мы умываемся, придвигается к моему изголовью. Я пробую открыть кран, чтобы послушать воду, но не могу достать. У меня короткие руки.

Думать утомительно, и я куда-то ухожу. Может быть, это сон — разум работает, а память остается в теле. Тело приблудное, трудновоспитуемое животное, не понимающее, чего от него хотят, зачем ему ходить по буму и брать барьер.

О Боже! Мой пудель!

Что-то было. Меня привязали к рубашке. Это было смешно. Я смеялась.

Совсем нет неба.

Ах да, у меня еще был Туточка. Но его кто-нибудь возьмет, он маленький.

Ночью за окном скулила собака.

Мы очень высоко. Из-за того, что на окнах решетки, земли совсем не видать.

Собака опять скулила. Потом внизу что-то произошло, и она перестала.

Откуда-то взялся приступ астмы.

Задыхаться страшно. Но я знаю, что можно без дыхания. Но не решаюсь.

Поняла, чем измерять жизнь, — степенью преодоления хаоса.

Хаос — доначальное состояние, в нем в беспрерывном смещении перетираются зерна всех возможностей и нет становления («… и стал свет…»), а только избыток бесцельного движения. Если просто прислушаться к языку, узнаешь, как совершался мир: «стать», «остановиться», «стоять» — однокорневые слова, содержащие принципиальную информацию, когда-то азбучную для давнего человека. Не первичный толчок привел мир в развитие, а — остановка. В хаос были засунуты тормозные колодки, и сведенное к минимуму движение застыло Материей и Временем, которые способны удерживать явление возможностей (чтобы «увидел Бог, что это хорошо…»).

Человечество к родному хаосу весьма тяготеет, расширяясь в плоскости, хотя, возможно, плоскость эта, в свою очередь, есть вторичное условие для возникновения вертикали: для человека восхождение основано на преодолении склонной материально распухать горизонтали, но в то же время никакой мудрец не мог быть мудрым, если от материи не отталкивался. Выходит, нам предстоит строить объем, а отсюда следует, что материальное так же благословенно, как и духовное, и Материя поистине Матерь — и для духа тоже. Христа нужно рассматривать не только как вертикаль, что делалось всегда, но именно как объем — при таком подходе понятно, почему Он берет грехи человечества (горизонталь) на Себя (в себя) и дарует прощение.

Изображение прощения как великой, сверху даруемой милости — дань менталитету. Как только человек, насытившись материальным, предпочтет духовное, он прощен автоматически: иди и впредь не греши. А до этого должно было побивать камнями. Вся древняя добродетель стояла на страже (насильственные запреты человеку-ребенку). Сегодня речь идет о самоограничении — о добровольном отказе от горизонтального, ублажающего плоть (у Брегга: «Плоть глупа»).

Можно только удивляться, насколько просты и самоочевидны принципиальные религиозные установки, хотя детский человеческий ум и тут предпочтет реагировать на шелуху — гневного божественного деспота, наказание адом, на давно оторванные от жизни ритуалы, в то время как нужно так немного — свободный сознательный выбор.

— Ну-с, как наши дела? Сориентировались в пространстве?

— В какой-то мере. Во всяком случае, сегодня больше, чем вчера.

— Вспомнили, что привело вас сюда?

— Это обязательно?

— Обязательно, Мария Ивановна, обязательно.

— Хорошо, я вспомню.

— Прямо так возьмете и вспомните? Почему же не сделали этого до сих пор?

— Я думала о другом.

— Не можете ли сказать — о чем?

— О вертикали. А вообще это правильнее обозначить как перпендикуляр — у него есть основа.

— Какое у вас образование?

— Вы имеете в виду институт? Я закончила политехнический. Но мой перпендикуляр проистекает не из математики или физики. Я бы даже сказала наоборот — математика проистекает из него.

— Так-так. Интересно, милочка, интересно. Давайте продолжим нашу увлекательную беседу после того, как вы выполните свое обещание вспомнить ситуацию, приведшую нас к знакомству. Очень приятному знакомству, вы не считаете?

Я не считала. Он сделал вид, что этого не заметил, и продвинулся к следующей постели. Наш лечащий врач. Он же завотделением. Его зовут Олег Олегович. О.О.

Или Ноль-Ноль?

После обхода показалось солнце. Я добралась до окна. Окно одето в решетку, за нее удобно держаться. Солнце не совсем сверху, и у меня опять закружилась голова. Я оглянулась на раковину — она стояла устойчиво и больше не перемещалась.

Я подумала, что вчера почему-то не выпила таблетки, а просто ссыпала их в ящик тумбочки. Хорошо, что О.О. туда не заглянул. Замела следы, умывшись дополнительно. Впрочем, еще есть уколы, их в раковину не смоешь. Чтобы отвлечься от бесполезных страхов, легла и велела себе вспомнить то, что требует О.О. К обеду. Нет, лучше после — чтобы не портить себе аппетит.