Свет вечерний - Страница 8

Рыскучий волхв, вор лютый, серый волк,

Тебе во славу стих слагаю зимний!

Голодный слышу вой. Гостеприимней

Ко мне земля, людской добрее долг.

Ты ж ненавидим. Знает рабий долг

Хозяйский пес. Волшебней и взаимней,

Дельфийский зверь, пророкам полигимний

Ты свой, доколь их голос не умолк.

Близ мест, где челн души с безвестных взморий

Причалил и судьбам я вверен был,

Стоит на страже волчий вождь, Егорий.

Протяжно там твой полк, шаманя, выл;

И с детства мне понятен зов унылый

Бездомного огня в степи застылой.

Ночь новолунья, А мороз, лютей

Медведицы, певцу надежд ответил,

Что стуж ущерб он с Музой рано встретил,

Беспечных легковернее детей.

Не сиротеет вера без вестей;

Немолчным дух обетованьем светел.

И в час ночной, чу, возглашает петел

Весну, всех весен краше и святей.

Звук оный трубный, тот, что отворяет

Последние затворы зимних врат,

Твой хриплый гимн, вождь утра, предваряет.

И, полночь пережившее утрат,

Биеньем тайным сердце ускоряет

Любимых на лицо земли возврат.

Как месячно и бело на дорогах,

Что смертной тенью мерит мой двойник,

Меж тем как сам я, тайный ученик,

Дивясь, брожу в Изидиных чертогах.

И мнится, здешний, я лежу на дрогах,

Уставя к небу мертвый, острый лик;

И черных коней водит проводник

Пустынных гор в оснеженных отрогах.

И, движась рядом, поезд теневой

По белизне проходит снеговой;

Не вычерчен из мрака лишь вожатый,

Как будто, сквозь него струясь, луна

Лучи слила с зарею розоватой

И правит путь Пресветлая Жена.

Худую кровлю треплет ветр, и гулок

Железа лязг и стон из полутьмы.

Пустырь окрест под пеленой зимы,

И кладбище сугробов — переулок.

Час неурочный полночь для прогулок

По городу, где, мнится, дух чумы

Прошел, и жизнь пустой своей тюрьмы

В потайный схоронилась закоулок.

До хижины я ноги доволок,

Сквозь утлые чьи стены дует вьюга,

Но где укрыт от стужи уголок.

Тепло в черте магического круга;

На очаге клокочет котелок,

И светит Агни, как улыбка друга.

Твое именованье — Сиротство,

Зима, Зима! Твой скорбный строй — унылость.

Удел — богов глухонемых немилость.

Твой лик — с устами сжатыми вдовство.

Там, в вышних ночи, славы торжество,

Превыспренних бесплотных легкокрылость.

Безвестье тут, беспамятство, застылость,

А в недрах — Солнца, Солнца рождество!

Меж пальцев алавастровых лампада

Психеи зябкой теплится едва.

Алмазами играет синева.

Грозя, висит хрустальная громада.

Под кров спасайся, где трещат дрова,

Жизнь темная, от звездных копий клада!

Бездомных, Боже, приюти! Нора

Потребна земнородным и берлога

Глубокая. В тепло глухого лога

И зверя гонит зимняя пора.

Не гордых сил привольная игра —

За огонек востепленный тревога

В себе и в милом ближнем — столь убога

Жизнь и любовь. Но все душа бодра,

Согрето тело пламенем крылатым,

Руном одето мягким и косматым,

В зверином лике весел человек,—

Скользит на лыжах, правит бег олений.

Кто искру высек — сам себя рассек

На плоть и дух — два мира вожделений,

Далече ухнет в поле ветр ночной

И теплым вихрем, буйный, налетает:

Не с островов ли гость, где обитает

На запад солнца взятых сонм родной?

Довременной бушует он весной,

Острог зимы в его дыханьи тает,

И сторожким копытом конь пытает

На тонкой переправе лед речной.

Февральские плывут в созвездьях Рыбы,

Могильные лучом пронзают глыбы,

Волнуют притяженьем область душ.

Закон их своенравен, свычай шалый:

Вчера все стыло в злобе лютых стуж —

Синеет в пятнах дол наутро талый.

То жизнь — иль сон предутренний, когда

Свежеет воздух, остужая ложе,

Озноб крылатый крадется по коже

И строит сновиденье царство льда?

Обманчива явлений череда:

Где морок, где существенность, о Боже?

И явь и греза — не одно ль и то же?

Ты — бытие; но нет к Тебе следа.

Любовь — не призрак лживый: верю, чаю!…

Но и в мечтанье сонном я люблю,

Дрожу за милых, стражду, жду, встречаю…

В ночь зимнюю пасхальный звон ловлю,

Стучусь в гроба и мертвых тороплю,

Пока себя в гробу не примечаю.

Вновь, арок древних верный пилигрим,

В мой поздний час вечерним «Ave, Roma» [7]

Приветствую, как свод родного дома,

Тебя, скитаний пристань, вечный Рим.

Мы Трою предков пламени дарим;

Дробятся оси колесниц меж грома

И фурий мирового ипподрома:

Ты, царь путей, глядишь, как мы горим.

И ты пылал и восставал из пепла,

И памятливая голубизна

Твоих небес глубоких не ослепла.

И помнит, в ласке золотого сна,

Твой вратарь кипарис, как Троя крепла,

Когда лежала Троя сожжена.

Держа коней строптивых под уздцы,

Могучи пылом солнечной отваги

И наготою олимпийской наги,

Вперед ступили братья-близнецы.

Соратники квиритов и гонцы

С полей победы, у Ютурнской влаги,

Неузнаны, явились (помнят саги)

На стогнах Рима боги-пришлецы

И в нем остались до скончины мира.

И юношей огромных два кумира

Не сдвинулись тысячелетья с мест.

И там стоят, где стали изначала,—

Шести холмам, синеющим окрест,

Светить звездой с вершины Квиринала.

Пел Пиндар, лебедь: «Нет под солнцем блага

Воды милей». Бежит по жилам Рима,

Склоненьем акведуков с гор гонима,

Издревле родников счастливых влага.

То плещет звонко в кладезь саркофага;

То бьет в лазурь столбом и вдаль, дробима,

Прохладу зыблет; то, неукротима,

Потоки рушит с мраморного прага.

Ее журчаньем узкий переулок

Волшебно оживлен, и хороводы

Окрест ее ведут морские боги:

Резец собрал их, Сонные чертоги

Пустынно внемлют, как играют воды

И сладостно во мгле их голос гулок.