Свет в конце аллеи - Страница 38

— Он пишет вывески для магазинов. Он зарабатывает больше, чем все художники в нашем доме. Он так и написал нам: «Учитесь жить».

— И ты решил у него учиться?

Этого нельзя было говорить. Юрка поднял голову, внимательно посмотрел на отца. Сейчас грянет скандал… Нет. Пронесло.

— Все смеются над Фрумкиным. — сказал Юрка спокойно.

И все же разговор становился опасным, надо было уносить ноги. Надо было спрятаться где-нибудь и повыть. На сегодня Железняк получил достаточно.

— Ладно, старик, — сказал он Юрке. — Ты тут почитай. Сколько хочешь, пока не надоест, а я побегу, дела у меня.

Украдкой сунув в карман американский роман, Железняк выскользнул из номера. Сердце уже начало ныть, тянуло левую руку, и ночь не сулила ему ничего доброго.

В каменном вокзально-отельном холле, где стояли все еще роскошные кресла, царил полумрак. Железняк опустился в кресло, с безнадежностью глядя на обложку романа. Впрочем, ему недолго пришлось скучать в одиночестве. Подошел инструктор Гена, присел на соседнее кресло, сказал:

— Чудачка ко мне приезжает из Москвы, последним автобусом. Номер ей сейчас выбивал. Двухместный. Все же она жена ответработника, всю жизнь за границей…

— Влюблена? — вежливо спросил Железняк.

— Ужасно. Ребенок у нее болеет в Москве, а она звонит: «Все брошу, приеду. Не могу дождаться». Я сказал, чтоб подождала, пока выздоровеет.

— Молодец. Все же ребенок…

— Не в том дело. У меня тут чудачка еще гостила из Ворошиловграда. Не выгонять же ее. Эта — другое дело. Это настоящий роман. Без ума от меня женщина…

— Приятно.

— Тяжело. — Гена вздохнул. — По два раза в год приезжает. А тут у меня свои дела.

— Любовь, что поделаешь? — сказал Железняк.

— Да… — проникновенно сказал Гена. — А вы что, в одиночестве?

— Пацану мешать не хочу. Негде почитать.

— А вы в мой номер. — Гена широким жестом протянул Железняку ключ. — Это я для нее выцарапал, а ее пока нет. Самолет, автобус. Да еще, говорят, на дорогу лавина сошла…

Номер был такой же, как у них с Юркой, как все двухместные номера, так что Железняк без труда отыскал единственную неукраденную лампочку и погрузился в чтение. Это был знаменитый американский роман. Как многие американские романы, попадавшиеся Железняку под руку в последнее время, он излагал все ту же бесконечную историю о распущенной жене и брошенном муже, о его муках, о несостоятельности брака (а может, и браков вообще). Герой был просвещенный интеллигент в первом поколении, трепетно замирающий от чувства собственной просвещенности и расстояния, отделяющего от непросвещенных предков.

В половине одиннадцатого Железняк заглянул в свой номер. Юрка еще читал. Он недовольно взглянул на Железняка, точно приглашая его открыть дискуссию, но Железняк только малодушно махнул рукой, пробормотав: «Читай, сынуля, читай, я на минуточку».

Он вернулся в пустой номер к герою-американцу и его послеразводным мукам. Все было знакомо: и мужское бесправие, и уязвленное достоинство, и неустройство, и бессилие, и тоска по ребенку. Железняк начинал испытывать к американским мужчинам нечто вроде снисходительной жалости, потому что они находились в еще более тяжком положении, чем их бесправные русские братья: бывшие жены в союзе с адвокатами разоряли их, загоняли в угол, точнее, заставляли искать пятый угол. Вспомнив, что могущественные американские жены еще не завершили своей борьбы за женское равноправие, Железняк подумал, что в России все же полегче, а уж нормальный-то, сильно пьющий и неимущий русский мужчина тот и вовсе может чувствовать себя в относительной безопасности. Остается стать нормальным и сильно пьющим…

Железняк вышел в коридор, постоял в крошечном этажном холле у телевизора. Выступала какая-то эстрадная певица, судя по всему, любимица публики, грудастая, самоуверенная и писклявая. Какое-то из этих качеств и выдвинуло ее на вершины субкультуры.

Откуда-то появилась Наташа, встала рядом с Железняком, шепнула ему, интимно дыша на ухо спиртовым перегаром:

— Спрячьте меня куда-нибудь. Я сбежала.

Железняк привел ее в пустой номер, где лежал раскрытый американский роман, заботливо усадил в кресло, сел напротив.

— Что случилось?

— Меня ребята пригласили посидеть. Хорошие ребята. Семен, Коля… Москвичи.

— Знаю. Хорошие.

— Потанцевали, выпили, все по-хорошему. А потом они свет погасили. Как всегда. Я и убежала. Тоже как всегда.

— Почему? — спросил Железняк.

— Я всегда убегаю, — сказала Наташа.

— Всегда удается?

— Пока удается. Я еще ни с кем не была… так. Ну, вы понимаете как…

— Кажется, я понял, — сказал Железняк.

— В общежитии вечеринки, сколько раз было — напьемся, а я все равно — убегу… Ой, спать так хочется! Можно, я здесь у вас прилягу?.. Нет, я еще не усну, я просто так. Мы поговорим… Вот скажите, отчего мужчинам обязательно надо этого добиться? Именно этого…

«Сет обскюр обже де дезир!», «Мрочный пшедмёт по-жонданя». Так назывался французский фильм Бюнюэля, который Железняк видел в Варшаве. Таинственный объект вожделения. Его вечная, его загадочная цель. Впрочем, восьмидесятилетний Бюнюэль, кажется, имел в виду кровопролитие вообще…

— Что, обязательно добиваться этого?

— Да нет, — сказал Железняк неуверенно. — Вовсе не обязательно. Вероятно, можно обойтись… Точнее, обойти. Впрочем, мне трудно сказать — я ведь уже не так молод.

— Хорошо было бы обойтись… — Она сладко потянулась, сняла кофточку. Он отметил, что она сложена на редкость красиво.

Железняк присел к ней на койку, погладил ее затылок, и тогда она вдруг протянула руки, крепко обхватила его за шею. Она была неистово чувственной, какими часто бывают созревшие девственницы, а губы ее были искушенными и сладкими, несмотря на спиртовой привкус. Она прижималась к нему, терлась о его грудь, извивалась в его объятиях, приводя его в полное смущение и восторг. Потом, вдруг утомившись, она уснула, а он продолжал осторожно раздевать ее, ощупывать и обследовать, как добросовестный, но излишне возбужденный врач. В конце концов он дошел до самых нежных, самых интимных глубин ее плоти и обнаружил то самое невеликое препятствие, которое мешало ей развернуться на всю катушку в московских общежитиях и горнолыжных отелях. Железняк не взял на себя ответственность за ее освобождение, и эта его робость была каким-то образом связана и с ее сонной доверчивостью, и с его отцовскими обязанностями, и с ее молодостью и привлекательностью. Скорее же всего, это было все-таки связано с его возрастом и с его нерешительным характером.

Через час она очнулась ото сна, спросила:

— Все уже было, да? Ты сделал все?

— Спи. Не беспокойся, — пробормотал он, с удивлением услышав в ее словах не страх, а надежду, что все уже кончено, что не нужно больше думать об этом…

Она задремала. Он пошел проведать сына. Юрка уснул, не погасив света, уронив на пол толстый том военной истории. Железняк ногой запихнул книгу под койку, погасил свет и вышел.

Наташи в номере уже не было. Железняк попытался читать, но несчастья американца больше не могли отвлечь его от собственных проблем. Вскоре появился Гена и объявил, что жена ответработника приехала и что она поднимется сюда с минуты на минуту.

Железняк поднялся.

— Нет, нет, посидите. Мне, собственно, не очень… — умоляюще сказал Гена.

Железняк остался: он не слишком спешил навстречу своей бессоннице, и ему даже любопытно было взглянуть на влюбленную жену ответработника.

Это была еще не старая, но до времени располневшая и поблекшая женщина, с заплывшими и запухшими следами былой красоты. Она нервничала и жеманилась, потому что ей очень хотелось предстать перед ними в наилучшем свете, принести сюда, в глухой кавказский угол, аромат столицы и заграницы.

— А мы вот не расходимся, все ждем, ждем, — сказал Гена, делая тем самым Железняка участником тщательно подготовленной торжественной встречи.

Гена вытащил из шкафа бутылку шампанского и спросил заботливо: