Свет с Востока - Страница 9

Но пала на Россию война. В 1916 году, с третьего курса, Юшманов был мобилизован. Блистательный ум заиграл новой гранью — моло­дой семитолог виртуозно разгадывал сложные военные шифры, и это делало его незаменимым в той среде, куда он попал. К своей aima mater ему пришлось вернуться спустя долгие семь лет, исполненные тоской по науке, семь невозвратимых лет... Он вышел из университета таким же полным жажды и пронизанным целеустремленностью, каким всту­пил в него десятилетие назад. Море ширилось, переходя в океан, тая­щий другие моря.

В 1928 году он издал свою арабскую грамматику, переработав многотомные своды восточной и западной науки в двести страниц. С титульного листа бережно переплетенного экземпляра на меня смот­рит каллиграфическая надпись: «Дорогому Павлу Константиновичу Коковцову.., от ученика-автора. Гатчина, ... июля 1928 года»— пере­живший и ученика, и учителя отблеск первой и ничем не смятой люб­ви. Тогда же Юшманов переписывался на мальтийском языке с уче­ными средиземноморского острова. Тогда же его избрали членом на­учного совета Центрального комитета нового алфавита. Сухие прозаи­ческие слова, но задержите на них мысль еще на мгновение— и от­кроется поэзия, великая поэма приобщения бесписьменных народов к мировой культуре через научно выработанные азбуки, золотые ключи к Пушкину, Шекспиру и Данте... Юшманов был одним из главных и самых увлеченных деятелей этого движения, и, может быть, именно здесь наиболее ярко выявилось, что его талант служил высшим инте­ресам общества.

Если язык идо стоял у колыбели этого ученого, то трудно сказать, стихия какого живого языка стала ему родной в годы мужания. В Ин­ституте живых восточных языков и на историческом отделении наше­го ЛИЛИ он преподавал арабский; когда с 1933 года у нас на лингвис­тическом отделении открылась кафедра семито-хамитских языков, Юшманов (впервые в России) стал вести там занятия по двум афри­канским языкам — хауса и амхарскому; позже он читал курсы «Введе­

36

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

ние в семитское языкознание» и «Сравнительная грамматика семит­ских языков», требовавшие от лектора абсолютного знания языков этой семьи. Я видел, как он определял тексты, написанные по-литовски или по-венгерски. Большие языки Запада были ему известны давно. Этот феноменальный кругозор, приближавший его к Марру, а может быть, и ставивший наравне с ним, позволял ему мыслить круп­но и поэтому глубоко. Видеть это можно даже на таком частном при­мере, как вошедшее в историю науки исследование открытого на моих глазах среднеазиатского диалекта арабского языка.

Осенью 1935 года я, по совету Юшманова, перешел на «арабский цикл» при кафедре семито-хамитских языков и литератур, где араби­стика была представлена всесторонне: Крачковский читал здесь общий курс арабской литературы, вел семинары по Корану и по литературове­дению; сам Юшманов вел общую семитологию; В.И.Беляев преподавал классический арабский язык, К.В.Оде-Васильева — современный; А.Ю.Якубовский читал историю халифата, В.А.Крачковская — мусуль­манское искусство. Для серьезной работы по всем этим линиям моя прежняя практика факультативных приходов на лекции с другого отде­ления не годилась, это было ясно и Юшманову, и мне. Став «законным» студентом при семитологической кафедре, я смог сосредоточить все свои силы в нужном направлении. С той поры в моей арабистической жизни эпоха Юшманова начинает сменяться эпохой Крачковского.

ШКОЛА КРАЧКОВСКОГО

В беседах со мной Юшманов не раз упоминал имя Крачковского. Академик арабист, филолог, автор множества работ, неутомимый исследователь и тонкий знаток средневекового Востока, Игнатий Юлианович был, по словам моего учителя, тем человеком, школу ко­торого должен пройти каждый дерзающий стать арабистом. «Это высший авторитет в нашей области, — добавлял Николай Владимиро­вич, — а ведь еще не стар и, к счастью, живет в Ленинграде».

Слово «академик» наполняло меня смущением и трепетом. Вооб­ражению представлялся всезнающий и почти бесплотный жрец, полу­бог, который вряд ли снизошел бы до разговора с простым студентом-провинциалом, едва осилившим арабские буквы. Однако дерзостное

Школа Крачковского

37

желание учиться у первого арабиста страны, перенять хотя бы частицу его знаний и опыта, вспыхнувшее и росшее с каждым днем, родило во мне мечту познакомиться с ним. Но как это сделать и с чего начать разговор, чтобы привлечь внимание этого, вероятно, уже пресыщен­ного всеобщим преклонением человека? Что есть у меня за душой, чтобы, говоря с ним о предмете, известном ему вдоль и поперек, я мог тронуть его сердце, отметиться в нем хотя бы неясной тенью? Шутка сказать, мировой ученый — и студент, гигант — и карлик... Но ведь нужно же, нужно, школы Юшманова уже начинает не хватать: он — языковед, грамматист, а меня все больше интересуют поэзия, геогра­фия, история, то есть в конечном счете именно история, ведь все дру­гое вызвано ею, развито ею, отмечено ее печатью...

Случай для знакомства вскоре представился. Подрабатывая в должности библиотекаря на факультете, я однажды увидел, что заве­дующий книгохранилищем, желая избавиться от «всякого хлама, на­копившегося на полках», бросил в мусорную корзину несколько вет­хих книжек. Мне показалось, что среди них мелькнул какой-то араб­ский текст. Когда заведующий вышел, я обнаружил в корзине тетрадку с двадцатью двумя пронумерованными страницами; на каждой в двух столбцах было напечатано по-арабски и по-латыни. Титульный лист гласил: «Арабский Коран», и далее сообщалось имя издателя, место и год издания: Николай Панеций, Рим, 1592.

Я ахнул и побежал к висевшему у входа в институт старинному телефону, покрутил ручку, назвал номер абонента...

— Слушаю, — прозвучал в трубке свежий молодой голос. — «На­верное, сын», — подумал я и, волнуясь, произнес:

— Можно попросить к телефону'академика Крачковского?

— Это я, — ответил голос. — Что вам угодно?

Я растерялся и сбивчиво рассказал о своей находке.

— Ну, что же, это интересно, — сказал Крачковский. — Если мо­жете, приходите ко мне, посмотрим с вами сей уник...

Спокойный теплый тон и приглашение ободрили меня. Минут через десять стремительного хода по набережной я уже был в старом академическом доме на Седьмой линии Васильевского острова, у две­ри с медной именной дощечкой.

— Пожалуйте, — негромко проговорил Крачковский. Передо мной стоял человек среднего роста с окладистой седеющей бородой, окаймленной пышными усами, с живым внимательным взглядом и мягкой, чуть застенчивой улыбкой. Его свежее лицо, едва тронутое

38

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

первыми морщинами, светилось таким радушием, что робость моя стала отступать, и я уже довольно непринужденно представился.

— Ах, так вы студент Николая Владимировича! — Глаза Крачков-ского потеплели. — Что же, очень хорошо, у него есть чему поучить­ся... Так что вы принесли?

Я подал ему тетрадку, и мы прошли в кабинет. Игнатий Юлиано­вич стал рыться в каких-то справочниках, а я, усаженный на диван, стал несмело осматриваться. Вот это библиотека! Все четыре стены сверху донизу в книжных полках. Мерцают серо-желтые пятна бу­мажных обложек, тускло светится позолота букв на корешках томов... Книги, книги... Толстые, тонкие, высокорослые, маленькие, тесно жмущиеся одна к другой книги... Здесь вся арабистика, опыт и мысль поколений. Не ее ли символы — бронзовый всадник в углу, стремя­щийся в неизвестное, и вечнозеленые листья фикуса поодаль? А по­среди комнаты, освещенной двумя окнами, стол— просторный и строгий стол ученого, за которым столько написано и столько еще будет создано, стол...

— Ну вот, все правильно, — сказал Крачковский, отходя от пол­ки, у которой он перелистывал какой-то старый том. — Да, этот Ни­колай Панеций... Вот тут написано, что он задумал издать весь Коран в подлиннике с латинским переводом. Но, может быть, не без влияния католической церкви, субсидии не получил, а своих денег не хватило... Ему и пришлось напечатать всего двадцать две страницы, эта цифра здесь указана, а потом прекратить издание. Так что дальнейшего тек­ста и не было, но хорошо, что сохранилось то, что вы принесли, любо­пытная находка через три с половиной века...