Свет с Востока - Страница 13

Школа Кранковского

49

Я полез в «Энциклопедию ислама», боясь ничего не увидеть там для себя, и, к своей радости, нашел большую статью об Ахмаде ибн Маджиде. Подпись под ней сразу напомнила мне имя французского исследователя: Габриэль Ферран. Дипломат, проживший много лет в странах Индийского океана, ученик знаменитого африканиста Рене Бассе, он был незаурядным ориенталистом широкого профиля, посвя­тившим свою жизнь изучению географической культуры народов и Ближнего, и Среднего, и Дальнего Востока. В 1912 году он, как часто бывает в науке, случайно наткнулся в парижской Национальной биб­лиотеке на две арабские рукописи с мореходными сочинениями Ахма­да ибн Маджида и другого лоцмана— Сулаймана из южноарабской области Махра. Увлеченный личностью первого, оставившего два­дцать два произведения, тогда как на долю второго приходилось толь­ко пять, Ферран, сопоставляя арабские, турецкие и португальские ис­точники, неожиданно установил, что Ахмад ибн Маджид и был тем загадочным Макто Сапа1 лиссабонских хроник, который в 1498 году провел флотилию Васко да Гамы от Малинди в Восточной Африке до Каликута на Малабарском побережье Индии. Яркий образ восточного мореплавателя вдохновил музу Камоэнша:

В кормчем, суда стремящем, нет ни лжеца, ни труса. Верным путем ведет он в море потомков Луса. Стало дышаться легче, место нашлось надежде. Стал безопасным путь наш, полный тревоги прежде.

Счастливая находка поставила фигуру старого арабского морехо­да в центре последующих изысканий Феррана. Он издал фотографии обеих найденных им рукописей, предполагая в будущем осуществить их перевод и комментирование. Он опубликовал ряд этюдов, в кото­рых попытался восстановить линии связи между забытой миром оке­анской навигацией арабов и другими явлениями культуры восточных народов. Он увлеченно — святая сверхувлеченность первооткрывате­ля! — говорил: «С тех пор как нам открылись арабские источники, турецкий морской свод адмирала XVI века Челеби, который так пре­возносила наука прошлого столетия, потерял всякое значение». Но он

1 Маето произошло от арабского муаллим — «наставник» в значения «капитан дальнего плавания», Сапа или Сапааиа — тамильская форма санскритского ганика — «звездочет» Макто Сапа должно пониматься как нарицательное обозначение «мастер судовождения по звездам»

50

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

не знал нашей рукописи... Лишь незадолго до смерти, получив ее сни­мок, угасающий ученый по достоинству оценил место ленинградских лоций в наследии Ахмада ибн Маджида и намеревался их издать. Но не успел, как и не пришлось ему полностью осуществить давно задуман­ное шеститомное издание памятников средневековой арабской нави­гации...

— Изрядно вы проштудировали сей предмет, — сказал Крачков-ский, когда я поделился с ним всем, что прочел и передумал. — Види­те, как интересны могут быть скучные с виду рукописи! Но помните: даже после того, что сделал Ферран, здесь еще непочатый край работы, ведь все эти морские вопросы представляют в арабистике неисследо­ванное море, и тут может не хватить целой жизни, чтобы сказать но­вое слово...

Скромный томик в красном кожаном переплете с застежками и тиснением, хранивший три лоции Ахмада ибн Маджида, за немногие дни успел так прочно войти в мою жизнь, что я уже не мог оторваться от его все еще темных для меня страниц. Работы Феррана помогли отождествить ряд неизвестных географических названий, труды по арабской астрономии постепенно позволяли увидеть за причудливыми названиями звезд известные нам светила, собственные раздумья роди­ли первые выводы о структуре содержания. Осенью 1937 года, вер­нувшись с каникул, я показал Игнатию Юлиановичу составленное мною предварительное описание рукописи лоций.

ПОЭТ ПРИ ДВОРЕ ШИРВАНШАХОВ

Свои предпоследние студенческие каникулы летом 1936 года я проводил в Шемахе, обители моего детства, колыбели моего увлечения Востоком. Провинциальная жизнь однообразна, особенно для юнца, приехавшего на лето с шумных и великолепных берегов Невы. Удру­чает отсутствие моря, пляжа, концертов, привычного круга друзей. Пытаешься поддержать свое ровное настроение велосипедными про­гулками, щедрыми ласками южного солнца, усиленным потреблением фруктов и, конечно, книгами, взятыми из местной библиотеки. И каждый день находишь время, чтобы ходить по городу и окрестно­стям.

Поэт при дворе ширваншахов

51

Ходить по Шемахе означает для меня, прежде всего, вспоминать. Первой из первых я вспоминаю свою школу. Вот улица, по которой пришел я к ней в красно-золотое октябрьское утро уже далекого года, в день, когда началось для меня ученье на всю жизнь. Вот окна моего первого класса, окна на уровне тротуара, за которыми и сейчас видны старые черные парты... Вот здесь, во дворе, мы на переменах бегали по фундаменту новой школы, строившейся для нас тогда, когда город еще ничего не строил, а ютился в немногих уцелевших в гражданскую войну домах прошлого века. В этом здании с просторными светлыми классами я получил выпускное свидетельство... Вот почта, а вот биб­лиотека, а тут жила наша семья... Здесь... Здесь... Как звезды, вспыхи­вают в памяти давно забытые слова и лица.

Вот базар. Минуя кричащие прилавки, заваленные пряной сне­дью, огибаю невысокие холмы ближнего пригорода, круто пересекаю асфальтовую ленту шоссе и выхожу к рубежам старой Шемахи. Узкие кривые улицы, мощенные булыжником, уходят вниз. Руины... Руи­ны... Руины... Когда-то здесь были дома и сады, фонтаны и бани, лавки купцов и мечети с высоко взметнувшимися минаретами. Земле­трясение в начале нашего века и гражданская война в конце второго десятилетия превратили город в почти сплошную груду развалин. Но жизнь восторжествовала, творящие руки мира понемногу возводили на старой земле новые кварталы. Я помню пестрые многоголосые пят­ничные базары, как река, растекавшиеся по главной улице древнего города, которая длинной прямой нитью соединяла дорогу на юго-восток с дорогой на юго-запад... Потом жители переселились наверх, ближе к горам, где землетрясения не так опасны, и нижний город вновь пришел в запустение.

Унылый вид осыпавшихся каменных стен с пустыми проемами окон и дверей, бывших комнат, поросших буйной зеленью, одичалых деревьев и давно нехоженых улиц дополняется лесом намогильных памятников сразу за угадываемой городской чертой. Шемаха окружена поясом кладбищ — четыре мусульманских, армянское и русское. На горе за речкой, огибающей южные пригороды, четко высятся семь мавзолеев с низкими стрельчатыми входами; поодаль, к западу, оди­нокий квадрат дома без крыши; внутри стен чьи-то старые могилы; чахлые деревья устало склонили над ними пыльные ветви, в пустых оконных проемах здания пламенеет шафранное небо заката. Зайдешь на это кладбище — и сразу обступит тебя скорбная поросль стоящих и лежащих каменных плит, испещренных арабским письмом и изобра-

52

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

жениями предметов, имевших отношение к занятию покойника. Дав­но распались под морем камня кости, давно истлели глаза и руки ис­кусных каменотесов, давно не читает кружев узорного письма никто, кроме утреннего ветра, полдневного солнца и ночных звезд. Под тяж­кой десницей времени незримо склоняются стоящие и врастают в землю лежащие плиты. Два царя властвуют здесь — время и тишина.

На другой горе, обрывающейся у юго-восточной дороги, тоже кладбище: узорные камни лежат в пещере и вверху, высоко над доро­гой, там, где густо пахнет пряными дикими цветами. Они то взбира­ются на кручу, белеющую скалистыми отломами, то спускаются глубо­ко в лог, к пастбищам на берегу горного ручья. И ближе, на городской стороне, опять кладбище, и на северной окраине, у входа в тесное уще­лье, по дну которого вьется звонкоголосая серебряная струя, тоже угрюмо теснятся, жмутся один к другому серые памятники с зарос­шими мхом буквами... А надо всем простерто безбрежное синее по­крывало покоя, словно сама вечность прилегла под этим мирным не­бом, чтобы напомнить о себе. Покой...

Однажды в знойный июльский полдень этого памятного 1936 го­да я не пошел бродить по кладбищам. Захотелось посмотреть мечети, знакомые мне до той поры по детским впечатлениям; я должен был увидеть их глазами начинающего арабиста, уже прослушавшего в уни­верситете курс истории халифата, курс истории мусульманского искус­ства и только что сдавшего самому Крачковскому курс Корана. Ряд коранических сур угнездился в моей памяти так прочно, что я их читал наизусть, чем поражал своего старого приятеля по шемахинской шко­ле азербайджанца Халила. «Когда окончишь университет, мы выберем тебя муллой», — говорил он мне, смеясь.