Свет с Востока - Страница 12

10 октября 1936 года на стол ученого секретаря Муратова легло письмо:

«В Институт востоковедения Академии наук. Кафедра семито-хамитских языков и литератур просит разрешить студенту IV курса Арабского цикла т. Шумовскому проходить производственную прак­тику под руководством академика И. Ю. Крачковского в Вашей биб­лиотеке».

Так, через два года после начала индивидуальных занятий у Юш-манова я стал учеником главы советской арабистики.

Основным предметом моей производственной практики было оз­накомление с техникой исследования арабских рукописей. Игнатий Юлианович предложил эту тему, исходя из того простого факта, что каждый арабист, о чем бы он ни писал, должен уметь прежде всего видеть рукопись— тот главный и почти единственный документ, который оставила после себя давно отошедшая историческая эпоха, служащая предметом исследования по общей либо какой-нибудь из частных линий. Рукопись для ученого — всегда живой памятник исто­рии. Глаз исследователя, прежде чем вникнуть в содержание рукописи, отмечает малозаметные детали. Вот крохотная приписка на полях — это знак поздних раздумий автора над своим текстом, а может быть — это выяснится позже— претенциозное замечание малоискушенного переписчика, либо цитата из другого сочинения, приведенная в под­

46

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

тверждение или опровержение определенного места книги каким-то из ее сменявшихся владельцев, либо... Все разгадки еще впереди. Вот аккуратная каллиграфическая приписка, начинающаяся словами:

«Как сказал, да славится он и превознесется...» — это соответст­вующий данной мысли автора стих из Корана, то, с чем никто не смеет спорить. А вот заметка под титлом р. д. х. — эти буквы расшифровы­ваются как фраза «Радыя ллаху анху!» — «Да будет доволен им Аллах!», которая ставится после имени первого имама (предстоятеля) одной из крупнейших мусульманских сект — шиитов — Али ибн Абу Талиба; появление в рукописи высказывания этого человека наводит на пред­положение, что она создана в шиитских кругах, то есть, весьма веро­ятно, в иранской среде, и это сразу бросает особый свет и на характер сочинения, и на историю рукописи.

Арабист-медиевист вчитывается в полустертые, иногда тщательно зачеркнутые надписи, в затейливую вязь именных печатей владельцев книги, разглядывает бумагу, на которой написан текст сочинения, присматривается к манере письма, к очертаниям отдельных букв. Ни­что не ускользает от его взгляда, и постепенно, превратившись в свое­образного Шерлока Холмса, он может определить и дату возникнове­ния памятника, отделенную от него рядом столетий, и место перепис­ки, и другие обстоятельства, связанные с историей документа. Так он входит в мир изучаемого произведения, что позволяет ему проникнуть в содержание памятника, вскрыть его предысторию, распознать его внутренний механизм и благодаря всему этому обогатить ум человече­ства знанием неизвестных прежде черт истории арабского общества. А лишь совершенное знание прошлого позволяет объективно оценить настоящее и безошибочно строить нужное будущее.

Крачковский учил меня видеть за рукописью мир породивших ее страстей.

Несколько позже, в тяжкие годы войны, оторванный от любимых рукописей и книг, этот большой мастер, склоняясь над книгой воспо­минаний о своем сорокалетнем пути в науке, скажет об искусстве ара­биста проникновенные, глубоко поэтичные слова: «Работа над рукопи­сями несет свои радости и свои горести, как все в жизни. Рукописи ревнивы: они хотят владеть вниманием человека целиком и только тогда показывают свои тайны, открывают душу — и свою, и тех лю­дей, что были с ними связаны. Для случайного зрителя они останутся немы: как лепестки мимозы от неосторожного прикосновения, закро­ются их страницы, и ничего не скажут они скучающему взору...»

Школа Крачковского

47

Коран, сборники стихотворений крупнейших поэтов первых сто­летий ислама, сочинения по всемирной географии, математические трактаты — сколько произведений арабской мысли прошло передо мною в разноликих рукописных томах, которые приносил на занятия мой учитель!

Но судьба моя была заключена в скромном неприметном томике, который Игнатий Юлианович положил передо мной на последнем уроке в мае 1937 года.

— Это, как вы видите, сборная рукопись, — сказал он, когда я на­чал впервые самостоятельно просматривать пожелтевшие страни­цы. — Разные сочинения разных авторов, даже на разных языках. Вам, конечно, не надо определять каждое произведение. Выберите одно, попробуйте в нем разобраться, потом расскажете о своих наблюдени­ях. Пусть это будет вам испытанием, посмотрим, насколько вы преус­пели...

Так мне довелось наткнуться на три руководства для плавания в разных частях Индийского океана, составленные в стихах неким Ахма­дом ибн Маджидом и сохранившиеся в единственном на весь мир экземпляре, который более ста лет назад вошел в состав ленинградско­го академического фонда арабских рукописей.

Ахмад ибн Маджид... Кто он такой? С чего начинать исследова­ние?

Внешние данные ясны: лощеные листы бумаги со специфическим запахом долгого неприметного тления говорят о том, что рукопись была создана давно и длительное время лежала неподвижно, не обра­щая на себя ничьего внимания. Случайная дата, запрятанная в недрах текста, или сопоставление нескольких дат — конечно, если они есть — позволяют хотя бы приблизительно уточнить время написания доку­мента; но для этого надо проработать содержание. Почерк не калли­графичен— это значит, что переписчик думал не столько о форме, сколько о смысле текста. Не следует ли отсюда, что он был близок к морским кругам, в которых родились руководства Ахмада ибн Мад-жида? Это предположение подтверждается и неравным количеством строк на страницах — от 22 до 48.

А полустишия отделяются друг от друга то простым пробелом, то черными завитками, а то и красными... Нет, не внешняя красота и не холодная симметрия прельщали переписчика. А эти приписки, лепя­щиеся по краю некоторых страниц то наискось, то боком, то вверх ногами? Они выполнены тем же почерком, что и основной текст, еле-

48

Книга первая- У МОРЯ АРАБИСТИКИ

довательно, принадлежат переписчику. Но так как по смыслу они идут за последней строкой страницы, то это не замечания к написанному, а его составная часть. Значит, переписчик экономил бумагу? Почему? Он был беден, а снимал копию для себя? Стало быть, его интересовали не деньги, которые он мог бы заработать, переписывая чужое сочине­ние... его интересовало само произведение... Это сразу характеризует и переписчика, и автора, и... и, быть может, в этом обстоятельстве надо искать нить для определения места переписки? Вероятно, там бумага была дорога, значит, ее привозили... привозили издалека...

Мысли сменяются мыслями. И уже отступили все другие заботы, обострившийся взор вглядывается в каждое пятнышко, и ум делает самые смелые предположения. Не все они выдержат испытание вре­менем, но с них начинается ученый. Опаляемый растущим интересом к предмету исследования, он спешит проверить их в процессе разбора содержания рукописи, которое начинает манить его с того мгновения, когда он впервые склонился над старыми листами или даже когда только что услышал о них.

Содержание... Это три— мне уже удалось их разделить— три руководства для лоцманов Индийского океана. Одно, самое большое, описывает морские пути у восточного побережья Африки; второе, поменьше, посвящено «подветренным странам», расположенным к востоку от индийского мыса Коморин — здесь речь идет о плавании в Бенгальском заливе и у берегов Индонезии; третья лоция, самая ко­роткая, говорит о маршруте от Джидды до Адена.

И тут я вспоминаю... Да, да, это было всего два месяца назад, 15 марта, в конференц-зале на Демидовом... Игнатий Юлианович высту­пал на годичном собрании Географического общества с лекцией «Араб­ские географы и путешественники» и уже под конец, вскользь, упомя­нул эти три лоции, эту уникальную рукопись... Даже проецировался снимок первой страницы... Но обо всем этом было сказано так бегло, что я ничего не запомнил, только звучат в ушах слова: «Первая лоция описывает...», «Вторая лоция описывает...», «Третья лоция...» И... да, назывался парижский ученый, обнаруживший в нашем веке забытое произведение Ахмада ибн Маджида, но ничего не знавший о ленинград­ской рукописи, ученый, раскрывший загадку личности автора, ученый... Как его фамилия? Промелькнула мимо памяти, как многое в жизни, а нужно бы узнать, не спрашивая Игнатия Юлиановича, теперь уже инте­ресно выяснить самому, пусть он удивится, когда я с непроницаемым лицом, как давно знакомое, назову это имя, а потом и труды...