Свет праведных. Том 2. Декабристки - Страница 1

Николай спал на ходу под окрики охранников и неумолчный звон собственных и чужих цепей. Вышли во двор, и лицо омыл предутренний холодок. Озарёв остановился, вздрогнул, прищурил глаза: после темной камеры ослепляли даже эти первые лучи восходящего солнца. Его товарищи тоже замерли, никто толком не проснулся, и клевать носом в такое время было обычным делом. А ведь, между прочим, ранним утром читинский острог становится прелестным местечком! Феб на огненной колеснице выкатывает из-за гряды облаков, небо пока еще серое, но можно догадаться, какая таится там, в глубине, ясная лазурь. Ночи едва ли не морозные, зато днем жарит – с приближением лета иначе в Сибири не может быть. Птички хлопочут вокруг лужи, затянутой прозрачной, тающей на глазах пленочкой льда…

Унтер-офицер, выпятив грудь, рявкнул:

– Стройсь в колонну по двое! Подвязать цепи!

Приказ был разумный, работать с нелепым, сковывавшим ноги, тяжеленным устройством было трудно, и каторжники подчинились, правда, вяло: сил на то, чтобы делать что-то быстро, не хватало уже с утра. А чтобы дать себе хоть минимальную свободу действий, следовало, подняв цепи, подвязать их ремешком либо к поясу, либо к шее. Они наклонялись, разгибались, со стороны, наверное, можно было подумать, будто они собственные кишки к горлу подтягивают!

Озарёв привязал кольцо, висящее посередине соединявшей его лодыжки длинной цепи, к веревке, которой, встав с постели, обвязал талию. Голод терзал его: до того, как их вывели на работу, он только и успел, что сжевать горбушку черного хлеба, запив ее стаканом теплого чая, и теперь жидкость уныло плескалась в его пустом желудке. Но чувствовал себя Николай совсем неплохо. Этот резкоконтинентальный сибирский климат вкупе с грубой пищей и ежедневной, без выходных, физической нагрузкой, как ни странно, закалили его: здоровье, подорванное четырнадцатью месяцами в темнице Петропавловской крепости, восстановилось. Товарищи в большинстве тоже выглядели куда лучше, чем сразу по выходе из бастиона. Поскольку каторжных роб для политических преступников не существовало, каждый одевался согласно своему вкусу и своим средствам. На ком тулуп, на ком шинель, на ком – давно обратившийся в лохмотья сюртук… А на головах – чего только не увидишь! От ушанки до тюбетейки… И обуты кто во что горазд: вот ноги в валенках, а рядом – в лаптях, сплетенных из лыка. Можно подумать, что старьевщик поделил между ними… всю собранную им кучу дрянного отрепья. Шагая среди этой толпы нищих, Озарёв порой сомневался, что на самом деле все они были, причем не так уж давно, дворянами лучших родов империи, блестящими гвардейскими офицерами, высокопоставленными чиновниками, да просто – мальчиками из хорошей дворянской семьи. Неудавшийся государственный переворот 14 декабря 1825 года сбросил их всех в яму, перемешал, уравнял в несчастье. Минуло два с половиной года с того дня, когда они, сплотившись в борьбе за Права Человека против тирании царя, вышли на Сенатскую площадь. Ну, и кто сейчас помнит об этой безумной затее, кроме них, заплативших за нее своей свободой?

Слава Богу, читинскую дисциплину еще можно переносить. Арестанты, собравшиеся во дворе острога, если бы не цепи и лохмотья, походили бы, скорее, на людей, которые собрались выехать на загородную прогулку. У одних под мышкой книги или газеты, другие взяли с собой скатанный в трубку коврик, шахматную доску, складной столик, шкатулку, даже самовар!.. Как обычно, караульный офицер «не заметил», что его подопечные словно на пикник собрались. Бывшие уголовные преступники швыряли в тачки предназначенные для работы «господ политических заключенных» лопаты и заступы. «До какого же уровня опускается общественная иерархия в России, – думал Николай, – если и такие каторжники, какими мы сделались теперь, находят людей более низкого социального положения, чтобы те их обслуживали!»

Солдаты с ружьями у плеча окружили колонну арестантов, офицер встал во главе конвоя и изящным движением вытащил из ножен шпагу – бедняга, все равно ведь поблизости нет никого, кто залюбовался бы им. По его приказу были распахнуты обе створки ворот. Полсотни каторжников – а именно из стольких состояла колонна – волоча ноги, тронулись с места под бряцание тяжелых цепей. Плетясь по деревне, они поглядывали на избы справа… слева: не мелькнет ли в окошке знакомое лицо? В Чите уже обосновались семеро декабристок: шесть из них были женами заговорщиков – княгиня Трубецкая, княгиня Волконская, госпожа Муравьева, госпожа Фонвизина, госпожа Нарышкина, госпожа Давыдова, Софи – и одна пока еще невестилась, но свадьба должна была состояться уже совсем скоро. К Ивану Анненкову приехала, чтобы на каторге с ним обвенчаться, молоденькая француженка Полина Гебль. Ожидались и другие дамы, конечно, если царь не поставит преграду на пути этого потока любящих женщин.

Когда оставалось всего ничего до избушки, где поселилась Софи, у Николая сжалось сердце. Ему просто необходимо сегодня утром хотя бы на минутку, на одно мгновение встретиться с ней взглядом – разве есть у него иная возможность поднабраться мужества! На пороге пусто, в окошке пусто. Время слишком раннее, она еще спит. Николай уронил голову на грудь и попытался представить себе красавицу жену в этой ее убогой деревенской постели: веки опущены, на губах улыбка… может быть, нет, наверняка она сейчас видит во сне его! Конечно же, его! Кровь в жилах Озарёва только что не закипела, ему захотелось вырваться из ряда, побежать к избушке, взломать дверь, проскочить одним прыжком сени и – наброситься на это разнеженное сном прекрасное тело… Он бы тогда… Но взгляд его наткнулся лишь на пустые глаза охранника. Ах, вот в чем дело: они же на марше. Он снова почувствовал, как тяжелы его оковы.

– Пра-а-авой, ле-е-евой! Пра-а-авой, ле-е-евой! – командовал офицер.

Но в ногу шли всего человек десять.

Избушка Софи скрылась за головой жующего солдата. Они добрались до околицы деревни, здесь собаки были уже не такими дерзкими, как у себя дома, и не осмеливались гавкать на проходящих. Вот и последние жалкие покосившиеся хибарки, цепляющиеся изо всех сил, чтобы не соскользнуть по пологому песчаному откосу. Внизу сверкают на солнце веселые воды реки, чуть дальше тусклая подернутая ряской и совершенно неподвижная поверхность пруда. И потом уже луга – сочная зелень травы, редкие стайки кустарников и деревца со стволами, подножием увязшими в грязи… На горизонте полукругом синие зубчатые горы. Поскольку требовалось придумать для каторжников какую-то работу, генерал Лепарский, комендант Читинской каторжной тюрьмы, отправлял их каждый день на окраину городка, чтобы засыпали землей глубокий овраг. Однако первым же порывом ветра, первой же грозой сметалось и смывалось все, что они так терпеливо натаскали до сих пор, и назавтра все приходилось начинать сначала. Бессмысленность этого поистине сизифова труда освобождала тюремную администрацию от поисков другой работы и отнимала у каторжников всякое желание вкладывать душу в свое дело. Они прозвали рабочую площадку Чертовой могилой, тем самым вроде бы признав тот факт, что черт от природы упрям и неуступчив, потому его и дохлого не захоронить.

Стоило Николаю подумать о том, какие пустые часы его ждут впереди, он почувствовал омерзение – страшное, почти до тошноты. Господи, да как же можно существовать без малейшей надежды! Посмотрел на товарищей, и ему показалось, что вид у них куда более подавленный, чем в день вынесения приговора. Тогда прошло слишком мало времени после восстания, с течением дней… месяцев… веков… вера в лучшее будущее постепенно угасала. Ему почудилось даже, будто на каждом лице ясно читается число: на сколько лет осужден. «Вот ему осталось еще семнадцать… а ему – двенадцать…» Самому Озарёву, приговоренному по четвертому разряду, повезло: еще только восемь лет каторги, но ведь потом – поселение до конца жизни. Шедший рядом Юрий Алмазов прошептал: