Свет праведных. Том 1. Декабристы - Страница 37
Продолжился марш… Спины у всех были мокрые, штаны приклеились к ногам, с каждым шагом в башмаках хлюпала вода. Солдаты шли впереди и сзади колонны. По бокам ехали верхом казаки с пиками. Полсотни вооруженных луками и дротиками всадников-бурят кружили по обеим сторонам дороги: это были разведчики. Скрип осей казался оглушительным. Закрывая глаза, Николай ловил ощущение, будто слышит крики птиц, кружащих над кучей падали. Иногда появлялся генерал верхом на белом коне. Он проезжал мимо тарантасов и интересовался, все ли у дам есть необходимое или они испытывают нехватку чего-либо, бросал арестантам несколько по-отечески подбадривающих слов и исчезал в направлении своей кареты, поблескивая мокрым от пота лбом.
Ближе к полудню сделали короткий привал. Устроились на обочине дороги, перекусили чем Бог послал – а послал он по кусочку холодного мяса и кружке чая каждому. Дамы воспользовались остановкой, чтобы, выйдя из тарантасов, немножко просушить на солнышке одежду. Мокрые женские волосы, уложенные в замысловатые прически, чудесным образом оставшиеся словно бы и нетронутыми, сверкали, как благовещенские жаворонки, только что вынутые из печи… Все мужчины смотрели на дам с восторгом и вожделением. А вот Софи среди них не было…
Вторая половина этапа оказалась невозможно утомительной. Дорога шла в гору, самые слабые из декабристов задыхались, поминутно облизывали пересохшие губы, с трудом переносили вес с одной ноги на другую. Розен, назначенный товарищами дежурным по второй колонне, накануне отправился с несколькими солдатами готовить лагерь, где каторжники будут ночевать. К трем пополудни впереди показались крыши высоких шатров, которые выстроились рядком в неглубокой впадине. В колонне послышались радостные крики. Каторжники невольно ускорили шаг.
Только пришли – начался поспешный выбор бурятских юрт. Они были все совершенно одинаковые, в каждой помещалось по четыре-пять человек.
– Ты останешься со мной, Николай? – спросил Юрий Алмазов, положив руку на плечо друга.
Тот вяло кивнул: а куда денешься, приходится покоряться судьбе. С тех пор, как они вышли из Читы, Алмазов нянчился с ним, как с малым ребенком. Между тем другие женатые декабристы уже расспрашивали Лепарского, все ли сделано для того, чтобы они уже сегодня могли провести ночь с женами (те стояли чуть поодаль и прислушивались к разговору стыдливо, но с нескрываемым интересом). Генерал рассердился: естественно, никто ничего не предпринимал, семейные, как и холостяки, будут ночевать отдельно от жен, пока не прибудем на место, нет никаких оснований менять заведенный порядок! Ему указали на то, что он сам дал разрешение на совместное проживание супругов в новой тюрьме. Он же возразил на это, что пока они не в новой тюрьме, а в пути. Разгорелся спор на юридические темы. Узники, не слушая никаких аргументов, требовали, чтобы с того момента, как они покинули Читу, соблюдались правила, принятые для Петровского Завода, генерал же настаивал на том, что до момента, когда они прибудут в Петровский Завод, раз они еще не на новом месте, то и господствовать должен читинский регламент. Отголоски этой бесплодной дискуссии донеслись до Николая, и он с тоской подумал, что вот победят его товарищи в споре, и окажется он единственным женатым декабристом, который проведет ночь в мужской юрте… Тогда его беда выплывет на свет Божий… В глазах окружающих он будет выглядеть щенком, которого хозяйка, поглумившись над ним и предав его любовь, вышвырнула за дверь… Но эти тревоги оказались недолгими: в конце концов, Лепарский разъярился и приказал ходатаям не докучать ему бессмысленными вопросами. Женатые, ворча, разошлись. Озарёву стало легче, теперь он мог заняться своим устройством на ночлег.
Несколько палаток, стоявших поблизости от самой большой тканевой палатки, предназначенной генералу, были отведены дамам – видимо, Лепарский решил лично следить за их поведением. Устроили походную кухню, повара разложили костер. Лейтенант Ватрушкин расставил по периметру лагеря часовых. Больше всего суетились матери семейств: им нужно было поменять детям пеленки, покормить, уложить спать. Под деревьями расставили плетеные колыбельки и накрыли каждую кисеей от мошкары. Пока младенцы ворочались и агукали под своими прозрачными укрытиями, те, кто постарше, сновали туда-сюда на не очень еще окрепших ножках. Матери с умилением протягивали к ним руки, непослушных пугали: «Станешь плохо себя вести, генерал тебя съест!» – правда, материнские угрозы нисколько не устрашали шалунов, и те продолжали свое. Стоя на пороге юрты, Николай увидел, как мимо проходит Софи, держа за ручку дочь Александрины Муравьевой.
Приближался час ужина, к запаху травы все ощутимее примешивался аромат жареного мяса. Лепарский пригласил семейные пары разделить с ним трапезу. Озарёв опасался предстоящего испытания, но отказаться было невозможно.
Все разместились на подушках, пнях, больших камнях вокруг столешницы, уложенной на низкие козлы. Справа от генерала сидела Трубецкая, слева – Волконская, Софи устроилась между Муравьевым и Анненковым. Николай глаз не сводил с жены, злясь на то, что она так красива, так спокойна, так уверена в себе в то самое время, как он едва ли не корчится от стыда на своем краю стола. Несколько раз за ужином она обращалась к нему, улыбалась, интересовалась, что он думает по такому-то или такому-то поводу, словом, вела себя как ни в чем не бывало, но он, застигнутый врасплох, не знал, что ей ответить. Ее полуобнаженные плечи под шелковым голубым платочком напоминали ему о женщине, которую он так страстно любил, которую надеялся вернуть. Но для этого надо было, чтобы сама она сделалась прежней. Да, надо было вылечить ее, словно больную, одержимую навязчивой идеей. «Конечно, – думал Николай, – она говорит, двигается, ведет себя, как нормальный человек, но рассудок ее не в порядке!»
Он и не заметил, как ужин стал близиться к концу. Как много водки он выпил… Голова кружилась. Вечерело. Трава, деревья, камни – все вокруг становилось более темным, чернее, чернее… Одно лишь небо оставалось прозрачным и светилось, как озерная вода. Хворост в костре горел, потрескивая, и пламя отражалось на стенах палаток – казалось, те вот-вот вспыхнут, – огоньки поблескивали на гладких крупах привязанных к деревьям лошадей, на стволах составленных в козлы ружей, плясали на лицах и руках людей, возившихся с котелками – прислуживали у стола буряты и бывшие каторжники-уголовники. Лепарский предложил мужчинам тонкие сигарки. Затем, поскольку дамы сказались усталыми, все стали расходиться по юртам и палаткам. Чтобы не отстать в любезности по сравнению с другими мужьями, Николай проводил Софи до жилища, которое она делила с Натальей Фонвизиной и Елизаветой Нарышкиной. Софи протянула ему руку для поцелуя. Он поцеловал. Видимость полного семейного согласия, ну что ж…
Часовые затеяли перекличку, ответные голоса звучали монотонно и напоминали крики ночных птиц. На небо высыпали первые звезды. Туда-сюда в свете угасающих костров сновали тени свободных, праздных, околдованных красотой ночи людей. Озарёв натолкнулся на Юрия Алмазова и Петра Свистунова – товарищи возвращались откуда-то в свою юрту, он безмолвно последовал за ними. А после, вытянувшись на соломенном тюфяке, пытался заснуть и не мог – невольно прислушивался к похрапыванию соседей, временами заглушавшему доносившиеся извне звуки засыпающего лагеря. В конце концов, не выдержав, встал и тихонько вышел из юрты.
Теперь лагерь выглядел более просторным и более спокойным. Между юртами тускло светились догорающие головешки – казалось, будто некие исполины в клобуках, сблизив головы, о чем-то переговариваются при свете факелов. В рыжем тумане терялись длинные зубчатые тени. Кое-где сидели кружком на корточках буряты – одни спали, другие курили и перешептывались, верно, рассказывая друг другу какие-то истории из своей бурятской жизни. Крики часовых во тьме казались ужасно отдаленными, нет, они были такими… такими, будто во сне или мечте один остров перекликается с другим. Было холодно, даже морозно, пахло обугленным деревом и почему-то чабрецом. Николай брел, не выбирая дороги, уставившись глазами в пустоту. Споткнулся о лежащего на земле человека. Пригнулся, вгляделся: Филат – тот самый бывший каторжник, которого Ивашев выбрал в сообщники для побега. Филат приподнялся на локте, взял тлеющую хворостину, посмотрел на Озарёва и сочувственно покачал большой головой: