Свет мира - Страница 2

Его зовут Оулавюр Каурасон, сокращенно Оули или Лауви. Он стоит на берегу залива. Рядом по песку прыгают кулик-сорока и песочник, спасаясь от волн, которые набегают на берег, заливая пеной их тонкие лапки, и откатываются обратно. Он всегда ходит в обносках после братьев, взрослых мужчин. Зад у его брюк свисает до самых колен, и каждая штанина подвернута раз по десять, рукава куртки закатаны, чтобы не закрывали пальцев. На голове у него зеленая фетровая шляпа, которая была праздничным головным убором, пока до нее не добрались крысы, шляпа сползает ему на уши, и поля ее лежат у него на плечах. Он решил называть себя О. Каурасон Льоусвикинг. Он всегда зовет себя этим именем, когда беседует сам с собой.

— О. Каурасон Льоусвикинг, вот ты стоишь на берегу, — говорит он себе.

И верно, он стоит на берегу.

Однажды его приемная мать рылась в сундуке, где хранился всякий хлам. Мальчик стоял за ее спиной. Неожиданно он увидал под тряпьем старую растрепанную книгу.

— Можно мне ее взять? — спросил О. Каурасон Льоусвикинг.

— Ни в коем случае! — воскликнула матушка Камарилла. — Бесстыдник ты этакий!

Но ему все же удалось незаметно стащить книгу, и он спрятал ее за пазуху, поближе к сердцу. Он пробовал читать книгу украдкой, но она была напечатана старинным шрифтом, и в ней не хватало титульного листа. Всякий раз, когда ему казалось, что он вот-вот поймет, о чем там говорится, кто-нибудь приходил, и он поспешно прятал книгу, несколько раз его чуть не поймали на месте преступления. О чем же все-таки эта книга? Он хранил ее у самого сердца и не знал, о чем она. Он решил прятать книгу до тех пор, пока не станет взрослым. Но из нее начали выпадать страницы, одна за другой, и чем дольше книга терлась о его голое тело, тем труднее становилось разбирать буквы; она выглядела так, словно побывала в растопленном сале. Кожа под книгой нестерпимо зудела, но это были пустяки. Книга была его тайной, его единственным прибежищем, хотя он и не знал, что в ней написано. Он был убежден, что это хорошая книга. Ему было приятно хранить свою тайну, потому что в ней не было ничего дурного, он думал о книге постоянно и по ночам видел ее во сне. Но в день празднования начала лета его тайна была раскрыта. Матушка Камарилла велела ему сменить зимнее белье, это случилось днем на чердаке, и он не успел приготовиться. Он снимал с себя одну вещь за другой, сердце его бешено стучало, наконец ему пришлось снять и рубашку. Больше он уже не мог прятать книгу. Она упала на пол.

— Ну, это уж слишком! — заявила его приемная мать. — Господи, спаси и помилуй! Что за чертовщину прячет он у себя под рубашкой? Поди сюда, Магнина, полюбуйся.

Мальчик стоял перед ними совсем голый и в ужасе смотрел, как они внимательно разглядывают его книгу.

— Кто тебе дал эту книгу?

— Я на… нашел ее.

— Ах, вон оно что! Мало того, что ты таскаешь на себе книгу, оказывается, ты еще и украл ее! Магнина, брось сейчас же эту чертовщину в огонь!

Он расплакался. Это было первое горе, которое он запомнил. Он знал, что так горько он не плакал ни разу с того зимнего дня, когда, прежде чем он начал что-либо понимать, мать засунула его в мешок и отослала к чужим людям. Он так и не узнал, о чем была его книга, но это было неважно; важно было то, что книга была его тайной, мечтой и отрадой. Одним словом, это была его книга. Он плакал так, как плачут только дети, несправедливо обиженные теми, кто сильнее их; нет ничего на свете горше этих слез. Вот что случилось с его книгой: ее отняли у него и сожгли. В тот первый день лета он остался голый и без книги.

У других детей были отцы и матери, которых они почитали, им жилось хорошо, и они уже давно жили в этих краях, а он часто сердился на своих отца и мать и в глубине души презирал их. Мать прижила вне брака другого ребенка, отец бросил мать, и оба они бросили мальчика, единственным утешением которого было то, что у него есть отец на небесах. Но ведь куда лучше было бы иметь отца на земле.

Всю зиму до самой весны в доме читали про его небесного отца: вечерами в будни — по молитвеннику, в воскресные дни — по сборнику проповедей. Его приемная мать напускала на себя торжественный, неприступный вид и читала вслух, она растягивала слова так, что перед каждой паузой они звучали, словно ослабевшие струны, это напоминало песню, переходившую время от времени в плач, песня тянулась, пока не кончалась молитва. Все это не имело ничего общего с повседневной жизнью, и казалось, что никто тут на хуторе, кроме О. Каурасона Льоусвикинга, Бога не любит и не ждет от него ничего хорошего. Братья во время чтения валялись на постели, пиная друг друга ногами и чертыхаясь сквозь зубы, потому что каждому казалось, что другой ему мешает. Женщины сидели, тупо уставившись в пространство, как будто такие разглагольствования о Боге не имели к ним никакого отношения. С возрастом у приемной матери начали слабеть глаза, и маленькому Оули не было еще и десяти лет, когда его заставили читать молитвы по малым праздникам. «Что за чушь мелет этот ублюдок?» — ворчали братья во время назидательного чтения, словно он отвечал за то, что было написано в сборнике проповедей. Правда, он не умел растягивать слова, как его приемная мать, и не мог придавать лицу такое же каменное выражение. Но зато он понимал Бога, он один-единственный на всем хуторе понимал Бога, и хотя эти назидательные проповеди были скучны, а молитвенник и того хуже, это не имело никакого значения, потому что О. Каурасон Льоусвикинг обрел Бога не в назидательных проповедях и не в молитвах, не в книге и не в учении, но совсем иным, чудеснейшим образом.

Ему не было еще и девяти лет, когда он испытал свое первое духовное потрясение.

Весна. Быть может, он стоит на берегу залива или на мысу к западу от залива, где возвышается холм, покрытый зелеными кочками, а может, приближается пора сенокоса и он забрался на гору и смотрит на утопающий в траве луг. И вдруг ему чудится, что он видит перед собой лик Божий. Он чувствует, что Бог явился ему в природе, в невыразимых звуках, и это звуки божественного откровения. Не успевает он опомниться, как его дрожащий голос сливается с этими могучими ликующими звуками. Душа его выплескивается из тела, словно молоко из миски, ей хочется влиться в безбрежный океан какой-то высшей жизни, недоступной словам и неподвластной разуму, тело его пронизывает поток струящегося невыразимо яркого света; задыхаясь, он ощущает свое ничтожество среди этих бесконечно ликующих звуков и света; все его сознание превращается в страстное, до слез, желание полностью раствориться во Всевышнем и не быть больше самим собой. Он долго лежит на траве и плачет горячо и искренне блаженными слезами, взволнованный чем-то, чему нет имени.

— Боже, Боже, Боже, — шепчет он, дрожа от любви и восторга, целуя землю и зарываясь пальцами в траву. Чувство блаженства не покидает его и тогда, когда он приходит в себя, он все еще лежит, объятый тихим восторгом, и ему кажется, что больше никакая тень не сможет омрачить его жизнь: невзгоды — ничто, зло — бессильно, все — прекрасно. Он познал Единственное. Небесный отец прижал его к своему сердцу здесь, на севере, на берегу самого дальнего северного моря.

Никто на хуторе и не подозревал, что мальчик общался непосредственно с Богом, да никто все равно и не понял бы этого. Все обитатели хутора, как и раньше, внимали слову Божьему, прочитанному по книге. Он один знал, что этим людям ни за что не понять Бога, хоть бы они тысячу лет слушали слово Божье, да и Богу никогда не пришло бы в голову прижать их к своему сердцу. Мальчик читал проповеди, а они глазели по сторонам, почесывались, клевали носом и знать не знали, что ему известно о Боге гораздо больше, чем им.

На хуторе вошло в обычай взваливать на мальчика больше работы, чем он мог выполнить. Зимой, когда ему пошел одиннадцатый год, его заставили таскать воду для кухни и для скотного двора. Он был мал ростом, слаб и бледен, с большими голубыми глазами и рыжими волосами. Ему редко случалось поесть досыта, а красть из кладовки, как служанка Яна, у него не хватало смелости. Она-то могла себе это позволить, ведь у нее рядом была мать, к тому же Яна уже начала строить глазки сразу обоим братьям. О. Каурасон Льоусвикинг был сама честность, ибо у него не было никого, кто мог бы за него заступиться. Часто он получал свои жалкие крохи только после того, как все остальные уже поели и вышли из-за стола, и все потому, что он был один-одинешенек на всем белом свете, а ведь каждый, кто был ребенком, знает, как трудно ждать, пока другие кончат есть, да еще не имея права сказать хоть словечко; а он не имел права ничего говорить, потому что заступиться за него было некому. Иногда, впрочем, хозяйская дочка Магнина отдавала ему свои объедки, если за столом уже никого не было, и случалось даже, что в ее миске попадались хорошие куски, но съедать их ему приходилось тайком и второпях. А вообще-то хозяева хутора частенько жевали что-нибудь украдкой, помимо того, что ели за общим столом.