Свет любви и веры (сборник) - Страница 4

Безмолвие солончака изредка тревожил легкий ветерок, обжигая голову и лицо мужчины зноем и раскаленным песком. Мужчина, одетый в рубашку на голое тело, снял ее, вытряхнул и хотел надеть опять.

Коснулся рукой головы, шеи, груди – всё было в пыли и полно песка… А руки – по-прежнему синевато-сизые! Когда он утром, испуганно озираясь, покидал село, ему встретился мальчишка, уставившийся на его лицо и руки, потом с любопытством спросивший:

– Господин! А почему у вас руки синие? И лицо тоже?!

И он попытался прикрыть лицо и выскочить из джунглей мальчишеского любопытства:

– Не знаю, не знаю…

Но паренек не отставал, бежал вприпрыжку.

– А синева такая же, как лицо у Луноликой!

От этих слов мужчину словно опалило огнем, он повернулся к пареньку:

– А ты откуда знаешь Луноликую?

– А кто ж ее не знает?!

– Когда ты ее видел?

– Сегодня утром, все ее видели.

Паренек наконец отстал, и после этого у него ослабели ноги, он почувствовал себя таким разбитым, что опустился на землю.

«Куда же ты скроешься, позорище всего мира?»

Наверняка сегодня утром весь народ высыпал на улицы и собрался вокруг его дома, тянули шеи, чтобы получше рассмотреть этого опозоренного и обесчещенного. Гудели и галдели, забравшись на плоские крыши, на стены и даже на крыши двускатные.

Вот один вздыхает, сокрушенно качая головой:

– И это учитель наших сыновей!

– Кому только мы доверили дочурок наших! – вторит ему другой.

А третий:

– Да после этого и глазам своим верить нельзя!

А четвертый…

Да, нужно было сниматься и бежать из села. Какая-то сила вытолкнула его. Но бежит ли он от себя или от других? И куда? Он не знал. Разве что на новом месте никто не должен видеть его фиолетового лица и иметь возможность сравнить с таким же лицом Луноликой.

Оглянувшись, он всмотрелся в черную точку села позади, а потом измерил взглядом предстоящий путь. Такой вещи, как цель, он не находил в пространстве своего ума и солончаковой пустыни. Сунув руку в карман рубашки, он достал белый платок. Осторожно и неуверенно развернул его и открыл лицо зеркальца. Поднял зеркальце к глазам и проверил в нем свое отражение. Лицо было сизого цвета с оттенком черного или багрового. Словно кожу его поджарили на огне, и она вспухла: губы и часть щеки, именно те места, которые терлись о лицо Луноликой.

– …Господин! Молочка вам принесла!

Так Луноликая начинала каждый его день. Она появлялась одновременно с поднявшимся солнцем и трижды, через равные промежутки, мягко ударяла по его двери. И мужчине казалось, что эти щелчки ее изящных вытянутых пальцев с ногтями красивой формы приходятся по его сердцу. Дверь он никогда не запирал. И вот уже в ее старинной раме появлялось небесное лицо этой девушки, чьи каштановые волосы ниспадали на плечи, а длинные и ровные ресницы, похожие на навесы от солнца, прикрывали ее хмельные кофейного цвета глаза. Кожа ее лица каждый раз напоминала мужчине лепестки розы – дамасской розы, – посреди которых обнаруживался бутончик, называемый ртом.

В первый раз он подумал, что еще длится его утренний сон и что его посетило небесное видение, которого удостаиваются лишь ангелы в эмпиреях. Но когда густые ресницы медленно, плавно и величаво пошли вверх, когда рука протянула ему пиалу с молоком, когда губы… губы дрогнули, произнеся:

– Господин! Молочка вам принесла!

Тогда он осознал, что картина в раме – это не сон, что это даже и не картина, а… А что это, он не понял. Но, что бы это ни было, оно повторялось каждое утро. Девушка приходила мягко и почти бесшумно, отдавала в руки мужчины пиалу с молоком, забирала вчерашнюю пустую, и внезапно картина исчезала из рамы. И как он ни напрягал ум и память, так и не смог понять, где он раньше видел эту девушку. Никакого прошлого в его сознании она, кажется, не имела. Но как такое могло быть? И он вновь по одной перебирал учениц, которые все эти годы сидели на его уроках и слушали его, и глядели ему глаза в глаза… Но где же была ты, Луноликая?

Тем вечером он вышел из дома, не пригладив даже волосы и не взглянув на себя в зеркало, и пошел бродить по улицам и улочкам села, обследуя их одну за другой, то попадая из переулка на небольшую площадь, то минуя порядок домов и оказываясь на перекрестке. И всем, кто его приглашал выпить чайку или просто зайти, он отвечал смущенным приветствием и проходил мимо. И дошел до реки, где девушки обычно занимались стиркой. И одна из них, повесившая на ветки куста свою голубую с цветочками чадру, сказала ему так:

– Как же вы ушли из дома, господин? Если что-то нужно, вам только сказать…

– Вышел проветриться, – ответил он ей и пошел дальше, и продолжал бродить, хотя спускалась ночь, но он не замечал темноты до тех пор, пока мальчишка не принес ему фонарь и не сказал:

– Без света упадете, господин!

И настоял проводить его – возвращающегося домой с пустыми руками и с пустым взглядом.

Расспрашивать о ней кого-то он не решался. Предпочтительнее было повторять эти слепые поиски, только бы никому не доверить свою тайну.

В эти несколько недель он совершенно перестал читать и писать, забыл, что это такое. Все его мысли были сосредоточены на Луноликой, которая появлялась каждое утро, зажигала в нем костер и исчезала.

Почему за всё это время он ни разу не пообщался с ней? Почему не втянул ее в беседу? Почему не уговорил ее присесть на два слова или хотя бы постоять? Но что за дерзость?! Казалось труднейшим в мире делом, практически невозможным, заговорить с таким идолом красоты и воплощением изящества.

За это время – правда, при условии, что это вообще было возможно, – он должен был бы всю свою сконцентрированную волю перелить в свой собственный взгляд, чтобы хоть частичка надменной красоты переместилась бы из этой рамы в его жизнь или чтобы изящество ее хоть чуть-чуть было раздавлено, запачкалось бы под его взглядом.

Он вновь завернул зеркальце в платок, а рубашку накинул теперь на голову, чтобы не так пекло солнце. И двинулся дальше к своей, неизвестной ему самому, цели. С каждой минутой всем его существом всё больше завладевала жажда.

За всё время встреч с Луноликой ему ни разу не пришло в голову поцеловать ее или дотронуться до нее. Даже сегодня утром до ее появления у него не было этой мысли. Между искрой решения и действием не возникло вообще никакого промежутка.

Луноликая правой рукой протянула ему пиалу, он также правой взял ее и поставил на скамью возле двери. Сначала он протянул левую руку к щеке Луноликой, потом правую – к другой щеке. Ее маленькие губки раскрылись в смущенной улыбке, а на щеках мгновенно выступил слабый розовый румянец. И он коснулся губами щеки Луноликой, и… Когда отодвинулся от нее, то увидел, что щека ее стала такой же фиолетово-синей, как его собственные губы и руки.

В этот миг всё его существо поглотили стыд и растерянность. О том, что место поцелуя синеет, он никогда не читал и не слышал. И он уставился на собственные руки, на пальцы и ладони: все те места, которыми он коснулся Луноликой, отливали темной синевой.

Когда он пришел в себя, девушки уже не было. Он посмотрел в зеркало рядом с дверью, увидел свои синие губы и щеку, и в глазах его потемнело. Колени подогнулись. Он прислонился к дверному косяку и бессильно сполз на пол.

Изумление, стыд и растерянность, впрочем, произвели эффект холодной воды, быстро приведя его в чувство. И подумал он не о себе, а о чести Луноликой, которая вот-вот окажется втоптанной в деревенскую землю.

Он рассуждал так: по отдельности ни его, ни ее пятна не дают повода для обвинений или подозрений. Кто там поймет, почему на его лице появилось родимое или, как говорят, «махгерефтеги»[7] пятно или откуда оно взялось на щеке Луноликой? Но присутствие их рядом друг с другом, по крайней мере в пределах одного села – это был несомненный позор. И он решил, что ради чести девушки – кем бы она ни была – он должен сняться с места и бежать, исчезнуть; иначе она будет опозорена.