Свет и тени (ЛП) - Страница 22

При умножении трёх на четыре получится двенадцать – не одиннадцать и не тринадцать, а точное выражение сопряжённых множимого и множителя. В переносном смысле именно так христианская религия при умножении её на западные народы породила Средневековье – не эпоху завоеваний варваров и не эпоху Возрождения. Когда живой организм достигает максимальной величины, он становится тем, чем должен стать; он не должен останавливаться на подростковой стадии или расти неопределённо долго. Нормально не бесконечное увеличение, а точно отмеренный предел развития. То же справедливо и для цивилизаций.

Если сравнить Людовика Святого[60] и Людовика XIV[61]*, мы, конечно, можем ограничиться равно банальным и ошибочным утверждением, что они принадлежат к разным эпохам. Банальным будет утверждение, что каждому отведено собственное время, и ошибкой будет провозгласить, что различия между этими французскими королями и породившими их мирами сводятся лишь к разнице во времени. Истинное отличие состоит в том, что Людовик Святой представляет западное христианство в полном развитии своих практических и теоретических возможностей, а Людовик XIV представляет нечто совершенно иное, а именно то замещение религии (или христианского мира), которое называется «цивилизацией». Конечно, христианство по-прежнему является составной частью этой цивилизации, но на первый план в ней вышел титанический светский гуманизм, необыкновенно враждебный девственной природе, в чём можно убедиться на примере Древнего Рима[62].

В этом отношении мерилом являются внешние формы. Неверно или недостаточно верно утверждать, что Людовик Святой носил одежду своего времени, а Людовик XIV, mutatis mutandis[63]** – своего. На самом деле Людовик Святой одевался, как подобает западному христианскому королю, а Людовик XIV – как монарху скорее «цивилизованному», а не христианскому. Это слово относится, конечно, к «цивилизаторству», а не «цивилизации» в общем смысле. Внешность Людовика Святого подобна зрелой идее, она отмечает не некоторый этап развития, но его завершение – вещь стала именно тем, чем должна была стать[64]. Внешность Людовика XIV подобна не завершённой вещи, а этапу – и даже не этапу, а весьма своеобразному эпизоду. Хоть нам не составит труда серьёзно отнестись к облику не только Людовика Святого, но также фараона, китайского императора или, если на то пошло, вождя краснокожих, избежать ощущения нелепости при взгляде на знаменитые портреты Людовика XIV и Людовика XV[65] решительно невозможно[66]. Эти портреты – скорее, даже сами позы и одежда королей, столь прямолинейно и безжалостно зафиксированные художниками – должны были сочетать все возможные грани величия, несмотря на то, что некоторые из них совместить просто невозможно. Священную и будто бы бестелесную благодать христианского императора невозможно скрепить с нагим эдемским великолепием античного героя.

Людовик Святой или любой иной христианский государь тех времён мог бы встать в ряд статуй королей и королев Шартрского собора. Франциска I[67]* или Людовика XIV в виде священных статуй представить никак нельзя: нарочитая суетность первого и тщеславная мания величия второго совершенно противоположны сакральному стилю[68]. Мы не утверждаем, что все средневековые государи превосходили государей эпохи Возрождения и более поздних лет – дело не в этом. Дело состоит исключительно в поведении и наряде, соответствующих религиозным и этническим нормам, а значит, и идеалу, связывающему божественное с человеческим. Король благодаря своему центральному положению подобен понтифику, являясь не только должностным лицом, но и объектом созерцания, в смысле санскритского термина даршан. Испытать благо даршана святого означает испытать влияние всех неопределимых граней его облика, а, возможно, также и символики его облачения, что особенно важно в данном случае. Людовик Святой принадлежит к государям, которые духовно воплощают идеал, представляемый ими, так сказать, литургически. В то же время большая часть прочих средневековых государей воплощала его иным образом – что, повторимся, немаловажно с точки зрения понимания царской функции, обладающей земными и небесными смыслами.

Говоря об этом, мы прекрасно сознаём, что визуальные критерии лишены значения для «человека нашего времени», тем не менее являющегося визуалом из-за любопытства и неспособности думать или недостатка воображения вкупе с пассивностью. Другими словами, он является визуалом фактически, но не по праву. Современный мир, безнадёжно скатывающийся в неисправимое уродство, с яростью уничтожил понятие красоты и критерии форм. С нашей точки зрения это ещё один довод в пользу нашего аргумента, подобного дополняющему внешнему полюсу метафизической ортодоксии, ибо, как мы уже упоминали в другом месте, «противоположности сходятся». Для нас невозможна мысль о редукции культурных форм или форм как таковых объективно до случайностей, а субъективно до вкусов. «Красота – это блеск истины» – такова объективная реальность, которую можно осознавать или не осознавать[69].

Наполеон однажды сказал, что Людовик XVI[70] победил бы, если бы показался на коне. В этом сокрыта глубокая истина, однако можно пойти дальше и сказать, что если бы король дошёл босиком до собора Парижской Богоматери, читая молитвы, всё можно было бы спасти. С одной стороны, Людовик XVI пал невинной жертвой Людовика XIV: не испытывая личной мании величия и не ведя распутный образ жизни, он всё же оказался пленником форм, бывших как бы ярлыками этих пороков и затмевавших всё прочее. Он был скромным и чистым человеком, наряженным в пустую и упадочную роскошь, в гордящуюся своим неверием суетность. Сам этот стиль, в определённом смысле, уже буржуазен. Необходимо было развернуться и пойти назад по своим следам, вновь надев расшитую геральдическими лилиями мантию Людовика Святого, и вынести религию на улицы. Подле Людовика Святого стоял св. Фома Аквинский, подле Людовика XIV – Боссюэ[71]*. С одной стороны мы видим достигшего вершин интеллектуальности монаха, с другой – «цивилизованного» буйного оратора, охотно пользовавшимся предлогом квиетизма[72]** ради уничтожения спокойствия.

Можно лишь предполагать, чем стало бы латинское христианство, если бы его не убило Возрождение. Без сомнения, оно пошло бы путём восточных цивилизаций: уснуло бы на своих сокровищах, отчасти испортившись, но отчасти и сохранившись в целости и сохранности. Оно бы породило не «реформаторов» в обычном смысле слова – что нам по меньшей мере неинтересно, – но «обновителей» в образе немногих великих мудрецов и великих святых. Кроме того, старение цивилизаций – это человеческое явление: полагать его дефектом означает обнаружить дефект в самом человеке.

Что касается современного мира, он представляет собой возможность выхода из состояния равновесия, не упустившую шанса проявиться, когда настало время. Метафизическая неизбежность явления не должна мешать нам называть вещи своими именами, но не должна и позволять принимать вещи за то, чем они не являются – особенно потому, что истина по определению действенна, прямо или косвенно. Даже кажущаяся совершенно бессмысленной истина, пусть неспособная изменить мир, всегда так или иначе поможет нам сохраниться или стать тем, кем мы должны быть перед лицом Бога.