Свет и тени (ЛП) - Страница 16

Но господство над собой также зависит от внешней реальности, а именно от того факта, что индивид существует в обществе. Так как человеческий разум способен на трансцендентность, и, следовательно, на объективность, человек избегает животного солипсизма и осознаёт, что он не единственный, являющийся «я». Результатом этого, в нормальных условиях или в связи с призванием, является добродетель великодушия, при помощи которой человек доказывает, что его воля действительно свободна. Свобода воли происходит непосредственно из полноты интеллекта: так как последний способен на объективность и трансцендентность, воля неизбежно способна на свободу.

Если наш разум обязывает нас господствовать над собой, потому что высшее должно господствовать над низшим и потому что духу внутри нас угрожают страсти и пороки, разум a fortiori[42] обязывает нас превосходить себя: ибо разум, как мы его определили, с неизбежностью осознаёт, что человек не имеет свою цель в самом себе, и что, следовательно, он может найти своё значение и завершённость только в том, что составляет смысл его существования. Трансценденция – это не просто результат человеческих рассуждений; верно как раз обратное. Если человек способен на рассуждения в соответствии с данными трансценденции и если это рассуждение накладывается на его ум, когда последний верен своему призванию, то это происходит потому, что трансценденция начертана на самой сущности человеческого разума, или можно даже сказать: потому, что наш разум создан из трансценденции. Наше богоподобие подразумевает, что наш дух создан из абсолютности, наша воля – из свободы, а наша душа – из великодушия; господствовать над собой и превосходить себя означает устранять покров льда или тьмы, заключающий в тюрьме подлинную природу человека.

Как часто мы читаем или слышим, что некто сильно ошибается, или порочен, или является преступником, но что он «искренен» и, следовательно, «ищет Бога по-своему», и подобные эвфемизмы того же рода, когда на самом деле имеется в виду следующее: не нужно бояться ни малейших его усилий на пути к истине или добродетели. Данное мнение, поистине ошибочное, является одним из многих проявлений современного субъективизма, который ставит субъективное, каким бы случайным оно ни было, над объективным – даже в тех случаях, где объективное – это смысл субъективного, следовательно, определяющий его ценность. Другими словами, модный ныне культ искренности, вовсе не моральный и не духовный, – это просто более или менее циничный индивидуализм, не без определённых демократических обертонов, подразумевающий, что желать господства над собой и самопревосхождения означает желать быть кем-то большим, чем другие люди – как если бы стремление к самосовершенствованию каким-либо образом не давало другим предпринять то же самое.

Как цинизм, так и лицемерие являются формами гордости: цинизм – это карикатура на искренность, а лицемерие – это карикатура или на самодисциплину, или на добродетель в общем. Циники полагают, что искренность состоит в выставлении напоказ недостатков и страстей, и что скрывать их – значит быть лицемером; они не владеют собой, и ещё менее желают превзойти себя; и тот факт, что они принимают свой недостаток за добродетель, является ясным доказательством их гордыни. С другой стороны, лицемеры считают, что добродетельно демонстрировать добродетельное поведение или что видимости веры достаточно для самой веры. Их порок лежит не в проявлении форм добродетели – что является правилом для всех, а во мнении, что это проявление является достоинством само по себе, и, прежде всего, в имитации добродетели в надежде на восхищение: это гордыня, потому что это индивидуализм и хвастовство. Гордыня означает переоценку себя и недооценку других; и это именно то, что делают как циник, так и лицемер, или явно, или незаметно, в зависимости от случая.

Всё это означает, что в цинизме, как и в лицемерии, своевольное и, следовательно, тёмное эго становится на место духа и света; эти два порока являются актом воровства, при помощи которого страстная и эгоистическая душа присваивает то, что принадлежит духовной душе. Кроме того, представлять порок как добродетель и, соответственно, обвинять добродетели в том, что это пороки, как это делает цинизм, притворяющийся искренностью, – это ничто иное, как лицемерие, и извращённое лицемерие.

Что касается гордыни, её очень хорошо определил Боэций: «Все прочие пороки бегут от Бога, и только гордыня стоит перед Ним», а также св. Августин: «Другие пороки присоединяются ко злу, чтобы зло было совершенным; одна гордыня присоединяется к добру, чтобы добро исчезло». В отсутствие Бога гордыня с необходимостью заполняет пустоту: она не может не появиться в душе, когда в ней нечего связать с Высшим Добром. Вне сомнения, добродетели людей мира сего или неверующих имеют свою относительную ценность, но то же самое верно и для физических качеств на их собственном уровне: единственные качества, которые полезны для спасения души – это те, которые оживлены Истиной и Путём. Добродетель, оторванная от этих основ, не обладает силой спасения, что доказывает относительность и косвенность чисто природных добродетелей. Духовный человек не чувствует, что он обладает этими добродетелями; он отрекается от пороков и превосходит себя – активно и пассивно – в самих божественных добродетелях. Добродетель – это то, что существует.

Добродетельный человек скрывает свои промахи, потому что он не отказывает им в праве на существование и потому что после каждого падения он надеется, что таковое произошло в последний раз. Человека нельзя осуждать за сокрытие своих промахов, потому что он пытается не грешить и вести себя правильно; чтобы освободиться от ошибки, нужно не только намереваться сделать это ради Бога и не просто радовать других людей, но нужно также активно входить в горнило совершенствования; и если ясно, что это не нужно делать только для того, чтобы радовать людей, не менее ясно, что это нужно делать, чтобы не шокировать их и не подавать им дурной пример. Это милосердие, требуемое от нас Богом, ибо любовь Бога требует от нас любить ближнего своего.

Когда так называемая искренность разрушает основы традиционных – или по сути нормальных – правил поведения, она тем самым выдаёт свою горделивую натуру; ибо правила освящены веками и у нас нет прав пренебрегать ими и ставить наши субъективные импульсы над ними. Верно, что святые иногда нарушали эти правила, но они делали это сверху, а не снизу, в силу Божественной Истины, а не человеческого чувства. В любом случае, если человек традиции держится правил, это определённо не лицемерие, а смирение и милосердие: это смирение, потому что он осознаёт, что традиционное правило является верным и оно лучше, чем он сам; это милосердие, потому что он не желает демонстрировать своим ближним свои собственные недостатки – вовсе нет: он стремится проявлять целительную норму, даже если он сам ещё не достиг этого уровня.

Благородный человек – это тот, кто владеет собой и любит владеть собой; низкий человек – тот, кто не владеет собой и в ужасе избегает владения собой[43]. Духовный человек превосходит себя и любит превосходить себя; мирской человек остаётся горизонтальным и ненавидит вертикальное измерение. И это важно: невозможно подчиниться обязывающему идеалу – или пытаться превзойти себя во имя Бога – без несения в своей душе того, что психоаналитики называют «комплексами». Это означает, что эти комплексы нормальны для духовного или просто для порядочного человека и что, наоборот, отсутствие «комплексов» не обязательно является добродетелью, как минимум. Без сомнения, первозданный человек или обожествлённый человек не имеет больше никаких комплексов, но отсутствия комплексов недостаточно, чтобы сделать человека обожествлённым или первозданным!

Корень всякой истинной искренности – это искренность перед Богом, а не перед собственным удовольствием; это означает, что недостаточно верить в Бога, но что все последствия веры должны быть запечатлены в нашем внутреннем и внешнем поведении; и когда мы стремимся к совершенству – так как Бог совершенен и хочет, чтобы мы были таковыми – мы пытаемся приобрести сходство даже до того, как мы осуществим его, и чтобы осуществить его.