Свет далекой звезды - Страница 56

— Не надо, — сказал Завьялов, и голос его прозвучал резко, даже грубо.

«Нет, — сказал он себе, — нет, здесь что-то не то».

Он произнес эту фразу мысленно, но вместе с тем, кажется, и вслух. И очень спокойно, так спокойно, как будто не случилось ничего чудовищного, а так — какое-то недоразумение, мелкая неполадка. Что он сказал, этот человек? Зачем? Ах, да, он же ровно ничего не знает! Он куда-то звонил, с кем-то связался, этот молодой человек, почему-то держащий его под руку… А он, Завьялов, только что сам был на том месте, где недавно стояла Оля. Сейчас он все объяснит. Сейчас, как только перестанет качаться эта комната, как только успокоятся стрелки приборов, как только выровняется самолет… сейчас все придет в норму, все станет на свои места. И тогда он спросит…

«Нет, ничего не надо спрашивать, — сказал себе Завьялов, — я не буду ничего спрашивать. Я сейчас уйду из этой комнаты. А потом снова войду. Мне это только кажется, что я стою здесь. Это неправда. Сейчас все пройдет. Он что-то путает, этот Лукашев. Больше ни о чем не надо его спрашивать. А то он что-нибудь еще напутает. И тогда уж ничего не поправишь. Не надо. Не надо. Я сейчас уйду. Я сам поеду к ней. Я все узнаю».

Завьялов сделал шаг в сторону и спросил:

— Когда?

— Недавно. Всего два месяца назад, меня еще не было в этом городе, — сказал Лукашев. — Проводились очень сложные, ответственные испытания. Товарищи утверждают, что, располагая топливом, над созданием которого работала Ольга Алексеевна, можно подняться на сотни километров. — Он добавил: — Взрыв произошел неожиданно. Такие взрывы всегда происходят неожиданно…

Наступило молчание.

—‑ Но… как же так? — спросил Завьялов. — Значит, когда я видел ее на странице журнала, она уже… ее уже не было в живых? И когда Соколов… Осокин… и сейчас, вот только сейчас этот Гладышев… А ее уже не было в живых?

«Нет, нет, нет! — мысленно прикрикнул он на себя. — Ты опять спрашиваешь, опять начал спрашивать, хотя и знаешь, что еще один вопрос, и ты убьешь ее. Убьешь навсегда. Молчи, уходи, беги отсюда туда, на поляну, где, может быть, еще тлеют угли костра!..»

— Это случилось двенадцатого мая, Владимир Андреевич, — тихо, но решительно сказал Лукашев. — Она погибла при исполнении служебных обязанностей. Ее похоронили там, где хоронят этих героических людей, чьих имен мы до поры не знаем… Вам звонили от моего имени в гостиницу?

— Да, — беззвучно ответил Завьялов.

— В то время мне уже все рассказали. Но я не мог говорить об этом по телефону. Это было бы слишком жестоко. Я просил вас приехать на берег Таежного… Вы были там?

— Да.

— Когда, рассказывая о своих поисках, вы упомянули о длинном деревянном здании, я сразу понял, что речь идет о бывшем клубе этого института. И мне захотелось, чтобы вы увидели его. Вам удалось его увидеть?

— Да. Я был там. Я говорил с человеком, который знал ее.

— Мне хотелось, насколько возможно, отдалить теперешнюю минуту… Дать вам возможность… хоть немного почувствовать ее живой. Это все, что было в моих силах, друг… Прости меня.

— Простить? За что?

— За то, что не смог принести тебе радостной вести. Иногда мне кажется, что все можно обратить человеку в радость, стоит только очень захотеть, не щадить себя, действовать решительнее, смелее, честнее, и тогда все можно обратить человеку в радость… Но, как видишь, этому есть предел.

— Спасибо, — сказал Завьялов. — Тебе не в чем обвинять себя… И это совсем не твой долг — вручить мне похоронную…

— Нет, — медленно проговорил Лукашев, — это мой долг. Это тоже мой долг. Ты вернешься в Москву?

— Да. Первым же самолетом.

— Ты говорил мне, сколько людей встретил на пути к Ольге Алексеевне. Говорил, что запомнишь их всех. Не забывай и меня, Завьялов.

— Да, хорошо, — механически ответил он.

— Я понял, кем была она для тебя, когда ты начал свои поиски.

«Что же здесь понимать? — подумал Завьялов. — Все укладывается в два коротких слова: «да» и «нет». «Да» — как бескрайнее поле, как безбрежное море. «Нет» — как стена. Я уперся в стену. Вот и все».

— Я пережил очень тяжелые часы, — продолжал Лукашев. — Когда мне сообщили о ее смерти и я представил себе, как буду говорить об этом с тобой, то подумал… Знаешь, о чем я подумал? О том, что если бы я выехал из горкома пораньше, то никогда бы не встретился с тобой… Вот так. Видишь, я ничего не скрываю. А потом я стал думать о том, какими словами тебе все это передать. Я сидел на отчетно-выборном собрании, а ты все время был перед моими глазами, я мучился тем, что не могу найти настоящих слов.

— Мне не нужны слова. Можешь ты это понять?

— …и мне вдруг показалось, что я — это ты, — продолжал, не слушая его, Лукашев. — И тогда я понял, чем была для тебя эта женщина. Она была твоей мечтой. Твоей любовью. Затерянным где-то островком. Ты сделал все, чтобы установить его координаты, а потом добраться, доплыть до него во что бы то ни стало. Вначале были только ты и она. И никого между вами. Ведь так было, Завьялов, так?

Завьялов молчал.

— Наверно, тебе кажется, что ты начал свои поиски просто потому, что любил ее, — продолжал Лукашев. — Конечно, в этом все дело. Но, может быть, и не только в этом… Может быть, тебе очень захотелось что-то начать сызнова… вступить в новую для тебя жизнь, в основе которой лежит верность тому, во что ты веришь. Честность. Ясность… Так неужели ты не вернешься к жизни только потому, что женщина, которую ты искал, шла по той же дороге, но погибла, не дойдя до конца? Ее нет, но сердце ее продолжает биться среди тысяч других сердец. Пока ты жив, она тоже жива. Пока существуют эти люди, она будет жива. И когда нас не будет, она останется живой. Так же, как и те люди, которые будут жить после нас. Я, может быть, не то говорю. Наверно, мне что-то совсем другое нужно сказать. Но я не умею утешать. Может быть, еще не привык. Я еще молодой секретарь горкома… Значит, утренним самолетом?..

— Да, — ответил Завьялов, — утренним самолетом…

— Ты ничего больше не хочешь мне сказать?

— Нет. Только, пожалуй, вот что. Улица Маркса, одиннадцать… Ее зовут Валя.

— Валя? Какая Валя?

— Она нуждается в помощи. Поговори с ней. Все поймешь сам.

— Это все?

— Да. Это все.

Осенним утром 1957 года был запущен первый в мире искусственный спутник Земли. И запустили его советские люди.

На короткое мгновение захлебнулись и умолкли, прервав текущие передачи, радиостанции мира, чтобы оправиться от изумления, перевести дыхание и обрушить на человечество многочисленные сообщения о начале новой эры цивилизации.

Мгновенно это русское слово «спутник» вошло в лексикон всех народов мира, и никому не пришло в голову разрушить его очарование переводом на иностранные языки. Спутник — на всех языках «спутник». Для всех людей.

О втором событии, несоизмеримом с первым по значению, знало всего несколько человек. В то утро курсант Московского аэроклуба Павел Шевлягин, закончив курс теоретического обучения, должен был впервые подняться в воздух на учебно-тренировочном самолете ЯК‑18. Накануне он прошел предусмотренную положением «предварительную подготовку», еще раз выслушал инструктора и еще раз ответил на его вопросы. Сегодня, в восемь утра, ему предстояло еще раз беседовать с инструктором, снова пройти подготовку, которая теперь уже называлась предполетной, а затем, надев парашют, сесть в самолет. Это событие было для Павлика Шевлягина огромным, как мир.

Завьялов тоже расценивал это событие гораздо серьезнее, чем обычный вывоз новичка курсанта в первый ознакомительный полет. Еще с осени прошлого года он перешел на летную работу. В течение минувшего года он не сказал и двух слов начальнику отдела кадров аэроклуба полковнику в отставке Симонюку. Теперь, когда новому инструктору нужно было заново оформить документацию, Симонюк ждал, что Завьялов наконец заговорит. Но вновь допущенный к полетам майор запаса Владимир Завьялов, придя в отдел кадров, молча заполнил необходимые карточки и анкету, расписался и так же молча ушел.