Свет далекой звезды - Страница 55

— Завтра вы увидите ее. И передадите привет от меня.

— Да, да. Обязательно. У меня уже есть одно такое же поручение.

— Что ж, — сказал Гладышев, — тогда давайте возвращаться.

Он затоптал тлеющие угли, вылил из котелка остывшую уху, вытер его листом и сложил свой складыш…

— Все, — сказал он, перекидывая за спину полупустой брезентовый мешок, — пошли.

Через несколько минут они уже стояли на холме у длинного деревянного здания. И Завьялов снова увидел Таежное. Далекие горы тихо спускались в воду, и мыс, возвышающийся над поверхностью озера, был похож на огромный утюг. Одинокая лодка застыла на свинцовой воде. В ней стоял человек и почему-то держал длинное весло на весу, как держит свой шест гребец на китайских картинах.

Они спустились на шоссе.

— Теперь вы пройдете метров сто до автобусной остановки, — сказал Гладышев. — Прощайте. Вряд ли доведется увидеться еще раз.

— Не спешите предсказывать, — ответил Завьялов. — Ведь все человеческие дороги переплетаются. Я еще раз убедился в этом. Спасибо вам.

— За что?

— За ваш рассказ. За Олю.

— Она спасла мне жизнь, Завьялов. А может быть, и нечто большее.

— Что может быть дороже жизни?

— Вера. Вера в то, что нужно и стоит жить. Что хороших людей больше, чем плохих. Ну, прощайте.

И Завьялов пошел вперед к автобусной остановке. Потом он обернулся и помахал рукой Гладышеву. Уже подходя к остановке, Завьялов обернулся снова. Он увидел Гладышева в последний раз. Константин Георгиевич медленно уходил вдаль по узкой асфальтовой дороге, похожей на ленту, на лезвие, рассекающее тайгу и море.

В автобусе, кроме кондуктора и сидящей на передней скамейке парочки, никого не было.

Завьялов сел подальше, чтобы не мешать влюбленным. Он не видел их лиц, только спины. Рука юноши лежала на плече девушки. Время от времени он приподнимал руку и медленно, едва касаясь, проводил ладонью по ее волосам. Тогда она чуть отклоняла голову назад. Наверно, они были счастливы.

И Завьялов, одиноко сидящий на заднем кресле, тоже был счастлив. Это был автобус счастливых. Пусть он не торопится, пусть едет медленно, — Завьялову хотелось подольше остаться наедине со своей радостью. Он чувствовал себя, как бегун, который уже видит перед собой заветную ленту финиша, который далеко вырвался вперед и знает, что никто не может отнять у него победу.

Завьялов не спешил, потому что Оля была уже рядом с ним. Они сидели друг возле друга, так же, как те влюбленные впереди.

Он говорил с ней, и она отвечала. Никто не слышал ее голоса, кроме него. Только он. Между ними уже не лежали долгие годы. Время не разделяло их. Теперь он снова с ней. Не с призраком, не с бесплотным изображением на журнальной странице, но с ней, сегодняшней и живой Олей.

Завьялов был счастлив. Как тогда, когда впервые сел в самолет и взялся за ручку управления. Как тогда, когда сбил первый самолет врага. Как тогда, когда увидел Олю на фронтовом аэродроме. Когда лежал рядом с ней в густой траве и звезды смотрели на них. Когда узнал, что она жива. Когда почувствовал теплый ветер на своем лице и понял, что вся жизнь впереди. Он был счастлив. Когда-нибудь они соберутся все вместе: Оля, он, Коростылева, Арсентий Павлович, Прохоровы — мать и дочь, Осокин, Константин Георгиевич… Кто еще? Да, да, и фоторепортер Слава Филонов, и Павлик Шевлягин, и те, кого он сейчас забыл, но вспомнит, как только придет счастливый день встречи.

Он вел тихий, неслышный разговор с Ольгой.

«Мы соберемся все вместе, хорошо?» — спросил Завьялов.

«Да, да, конечно», — ответила она.

«Здесь у тебя, на берегу озера, в тайге, может быть, на том самом месте, где ты уже была и где я только что был. Или у меня в Москве…»

«Да, да, — повторила она, — здесь, на Таежном, или у тебя в Москве».

«Нам надо еще о многом подумать, решить, где мы будем жить. Наверно, ты не сможешь уже жить там, где слишком тихо? Не объясняй ничего, я все знаю…»

«Да, да, я не смогла бы…»

«Но ведь я бывший летчик, нет, нет, не бывший! Это оговорка, я сегодняшний летчик, я тоже буду жить там, где самолеты…»

«Я знаю, я все знаю…»

«Нас уже нельзя разделить, мы уже вместе на всю жизнь, мы слишком долго были разделены, нас разделили трудные годы. Но они прошли, теперь настало новое время, наше. Оно не кончится никогда, это наше доброе время, время честных людей».

Он поднял руку и медленно провел ладонью по ее гладким, зачесанным назад волосам — как и тот влюбленный, сидящий впереди. И он ощутил мягкость волос Оли и движение головы, которую она чуть откинула назад, — как и та, что сидела впереди…

Лукашев стоял у окна, спиной к двери. Он обернулся, когда Завьялов, задыхаясь, — он почти бежал от автобусной остановки до горкома, — вошел в кабинет.

— Садитесь, Владимир Андреевич, — сказал Лукашев, указывая на жесткое кресло, стоявшее у стола.

— Я все знаю, все! — радостно воскликнул Завьялов, едва сдерживая свое волнение. — Она здесь, совсем недалеко, вы ведь тоже узнали о ней, да, узнали?

— Да, я узнал о ней, — медленно и почему-то не глядя на Завьялова, произнес Лукашев. — Сядьте. Я прошу вас, садитесь.

— К черту!

Зачем ему садиться?.. Неужели этот человек не понимает, что у Завьялова нет времени, что он считает минуты, секунды…

— Видите ли… — начал Лукашев, но Завьялов весело и возбужденно прервал его:

— Да не томите вы, ради бога! Я ведь все знаю, для меня уже нет никакой тайны. Я все знаю! Она работает у стендов, с новыми двигателями, испытывает новые виды топлива. Видите, я все знаю!..

— Ну, следовательно, вы знаете больше, чем я могу вам рассказать, — сказал Лукашев, подошел к столу и начал перебирать на нем какие-то бумаги. Он аккуратно отодвинул их в сторону, положил в пластмассовый стаканчик карандаши, ручку. — Между прочим, ее усиленно отговаривали, — все еще не глядя на Завьялова, произнес Лукашев. — Женщин на этой работе почти нет. Она требует больших специальных знаний. И мужества… Ольге Алексеевне предлагали пойти в лабораторию. Но она сказала, что хочет быть у двигателей, что ее сердце рядом с работающим двигателем бьется спокойнее. Вы, наверно, слышали: медики изобрели особый аппарат, он работает четко и ритмично. Его каким-то образом подключают к усталому человеческому сердцу, и оно начинает биться нормально, в унисон с ритмом этого аппарата. Может быть, Ольга Алексеевна именно это имела в виду…

— Я знаю все это, — прервал его Завьялов. — Я знаю о ней в сто, в тысячу раз больше, чем вы!..

— В таком случае, — Лукашев впервые за этот разговор посмотрел Завьялову в глаза, — вы должны узнать и конец. Вы летчик, Завьялов, и вам известно, что некоторые материалы и в жидком и в твердом состоянии обладают свойством гореть и взрываться…

Прошли секунды. И вдруг Завьялов выпрямился и откинулся назад. Так было с ним, когда в первый раз в его жизни зенитный снаряд разорвался в десятке метров от самолета и яркая вспышка на миг ослепила его. Самолет сильно тряхнуло, и какую-то долю секунды Завьялов не воспринимал ничего, кроме яркого света в глазах и грохота в ушах. Он, тогда еще совсем молодой летчик, инстинктивно шарахнулся в сторону от разрыва, отвернув ручку управления влево. Вернее, ему это показалось, потому что человеку в узкой кабине истребителя отшатнуться некуда. Это был его первый боевой вылет, он возвращался с задания, ведомый командиром звена, летел в ясном, безоблачном небе. Ни одного вражеского самолета не было в поле видимости, небо не грозило, казалось, никакой опасностью. Но мгновенно все изменилось: они нарвались на хорошо замаскированные зенитки.

И теперь, как и тогда, сплошной красный цвет залил все перед глазами Завьялова. Потом тот красный туман стал рассеиваться, и стены, стол, кресла начали приобретать свои реальные очертания. Завьялов увидел, что Лукашев стоит рядом и поддерживает его за локоть.