Свет далекой звезды - Страница 4

Они провели весь этот день вместе. Она рассказала ему, что ее зовут Олей, что она осталась одна, совсем одна, что ей недавно исполнилось семнадцать. Отца ее убили под Смоленском, а мать умерла несколько лет назад. Она только этой весной окончила школу и готовилась в медицинский институт, а теперь пробивается к тетке, которая живет в Астрахани.

Завьялов тоже все рассказал ей о себе, и через полчаса она уже знала, что его зовут Володей, что ему девятнадцать лет, и он тоже москвич, и тоже готовился в этом году в институт. Но началась война, он добился направления в авиационную школу и через полгода будет на фронте, если, конечно, к этому времени не расколотят немцев…

Они вдруг почувствовали, что в этом так внезапно изменившемся, суровом и даже жестоком мире им как-то теплее вдвоем, и уже не расставались весь день. А вечером выяснилось, что их пароход отправят только через сутки. Ночевать было негде, и они просидели до рассвета на скамейке чахлого скверика возле пристани.

Ночью Володя попытался обнять ее очень неловко. Он обманывал себя и пытался обмануть ее, будто обнимает лишь для того, чтобы защитить от холода, чтобы поднять воротник ее тоненького летнего пальто. Его деревянные, негнущиеся руки тут же поспешно выпускали Олю. И ему казалось, что он готов на все, лишь бы согреть ее и утешить, защитить от любой угрозы, увести из этого сквера, из темноты, к свету, в старую, понятную, добрую жизнь.

Он уговаривал ее уснуть, ну хотя бы подремать немного, положить голову к нему на колени или на плечо. А он не шелохнется, пока она будет спать. Или пусть она устроится поудобнее на краю скамейки, он будет сидеть рядом, на земле, на своем рюкзаке. Но она отвечала: нет, нет, она не может спать в такую ночь.

Потом спросила:

— Что же будет, Володя? Что же будет теперь?

И он ответил ей словами, которые так часто можно было слышать в те дни, недели и месяцы:

— Это все временно, временно… Скоро будет принятск решение… вступят резервы… и тогда.

Оля промолчала; Она тоже верила в это.

— …и все вернется? — спросила Оля.

— Все, все вернется! — воскликнул Володя и вдруг осекся; его голос слишком громко, слишком радостно звучал в эту тревожную ночь.

Капли дождя упали на лицо Оли, и он вытер их своей ладонью.

— Тебе холодно? — спросил Володя совсем тихо, почти шепотом.

— Нет, мне тепло, — так же чуть слышно ответила Оля.

— Нет, тебе холодно, — настаивал он. — Хочешь, я сниму шинель и укрою тебя?

— Нет, нет, что ты, мне тепло! Сначала было немного холодно, а теперь совсем тепло.

Но он встал и, поспешно сбросив с себя шинель, укрыл ею Олю. Она сопротивлялась, отталкивала руками шинель, повторяя: «Нет, нет, ты простудишься!». — а потом смирилась, опустила руки, и он, накинув на нее шинель, сам остался в летней бумажной гимнастерке.

Гимнастерка очень быстро промокла, но Володя не ощущал ни сырости, ни холода. Он держал в своих руках маленькие, покрасневшие от холода кисти Олиных рук, чувствовал, как, согреваясь, они теплеют, и ему стало так хорошо, как еще никогда не было. И Володе вдруг захотелось сказать ей что-то важное, очень важное. Но он не мог выразить это словами, он даже не знал, что именно хочет ей сказать, только чувствовал, что хочет. И он смотрел на нее неотрывно, надеясь, что она без слов поймет, что он хочет сказать ей что-то очень значительное и хорошее, только не умеет, не знает как.

В те минуты Володя еще не сознавал, что полюбил эту девушку. Он просто не думал об этом. Володе и раньше нравились девушки, ему было пятнадцать лет, когда он впервые поцеловал свою одноклассницу. И потом у него были встречи с девушками, и он не раз пытался убедить себя в том, что влюблен. Но наступал следующий день, и Володя вдруг сознавал, что все кончилось, что никакой любви нет и даже не было и ему во сто раз приятнее пойти сегодня вечером с ребятами на каток, если дело было зимой, или на стадион «Динамо», если время было летнее, чем ждать «ее» телефонного звонка.

В те годы он еще не знал, что первым признаком настоящей любви является желание взять на себя ответственность за судьбу другого человека. И ты не можешь не взять такую ответственность, потому что для тебя она не тяжесть, а счастье.

И сейчас, еще не зная, что любит Олю, Володя уже был готов на все, на любую жертву, только бы Оле не было холодно, только бы капли дождя не падали на ее лицо, только бы она улыбнулась и страх перестал мучить ее.

Но он ничего не мог сделать. Ничего, только стирать ладонью дождевые капли с ее лица, только поднять воротник ее тоненького, холодного пальто, только шептать ей на ухо сбивчивые слова, уверяя, что скоро кончится все это — война, мрак, холод. И эти люди с чемоданами, рюкзаками, тюками исчезнут, превратятся в обычных горожан, которых они каждый день и час встречали на улицах, в людей, которые спокойно идут по своим делам, а потом вернутся домой, зажгут свет, включат радио. И все будет, как бывало всегда в обычной жизни.

Так прошла ночь, а когда взошло холодное осеннее солнце, они увидели, что скверик превратился в табор. Только вместо цыган в цветастых одеждах на скамьях, на чемоданах и рюкзаках, на разостланных прямо на мокрой земле одеялах сидели люди, одетые по-городскому, а их пальто, брюки, юбки, сапоги, ботинки и туфли были забрызганы грязью. Кто-то пытался даже развести костер, но набегающий с Волги ветер гасил пламя.

Володя и Оля цепко держались за свой угол скамейки. Оля оставалась на ней, пока Володя бегал в город купить что-нибудь поесть. Он вернулся, неся хлеб, соленые огурцы и несколько яблок. А потом, в полдень, за продовольствием ходила Оля. Володя ждал ее, то и дело тревожно поглядывая на дорогу.

Так прошел еще день. К вечеру им уже казалось, что они знают друг друга всю жизнь и никого нет ближе, чем она ему, а он ей. И снова подошла ночь. Те люди, что сидели в сквере, и те, что только что спустились из города, сейчас столпились на набережной у пристани.

А потом зашумел невидимый в ночи пароход с погашенными огнями, и человеческая лавина покатилась вперед, к дебаркадеру.

Кто-то, падая, резко толкнул Володю в спину, он выпустил руку Оли, и вдруг их разъединили, отгородили друг от друга человеческой стеной. Их понесло, точно щепки, в разные стороны.

— Оля! — крикнул Володя, но ему никто не ответил. Он еще раз громко позвал ее: «Оля, Оля!» — и, снова не получив ответа, стал отчаянно работать локтями.

Ему казалось, что поток людей понес ее вперед, к пристани, и он стал стремительно пробиваться туда, к мигающим огням.

Его толкали, ругали, но он ничего не слышал, не чувствовал и только время от времени звал ее: «Оля, Оля!» Его жалобный голос был так силен, что заглушал другие голоса, и шум ветра, и плеск воды, и чавканье грязи под Множеством ног.

Внезапно что-то хрустнуло, сломалось там, впереди, у пристани, и Володю понесло вперед, к воде, прямо на помост, мимо задранных кверху обломков шлагбаума, мимо отчаянно ругавшихся матросов, пытавшихся сдержать человеческую лавину…

Володя понял, что он уже на пароходе только в ту минуту, когда его крепко прижали к палубным перилам. Он снова крикнул: «Оля! Ты здесь?.. Оля!..» И снова она не отозвалась.

Пароход отвалил и пошел в темноту. Пристань, которую все еще штурмовали люди, стала растворяться во мраке, а шум машин и рассекающего воду пароходного винта постепенно заглушил крики людей там, на берегу.

Володя стоял на палубе, прижатый к перилам, и не мог сделать ни шагу, даже не мог пошевелиться. Ему было трудно дышать и очень болела нога, поврежденная в этой давке; рана, наверное, снова открылась, и казалось, будто в сапог попал раскаленный уголек и прожигает мясо до кости. Но Володя думал только об Оле.

Он старался уверить себя, что она наверняка здесь на пароходе, на палубе или в трюме, и, как только он сможет двинуться, найдет ее.

Прошло некоторое время, и люди притерлись, расслабили мышцы, расселись на чемоданах и узлах; многие стали укладываться спать.