Свет далекой звезды - Страница 39

Осокин вдруг опустил голову и больше не произнес ни слова. Но Завьялову казалось, что в этой внезапно наступившей тишине генерал продолжает видеть перед собой Олю. Он видит ее, но не хочет, чтобы Завьялов увидел тоже.

В соседней комнате снова застучал молоток. Размеренные, тупые удары с болью отдавались в ушах Завьялова.

— Ну, продолжайте же, говорите! Почему вы замолчали?

Его голос словно пробудил Осокина. Он поднял голову и посмотрел на Завьялова с недоумением, точно не понимал, как очутился здесь этот человек.

Генерал откинулся на спинку кресла и произнес:

— Я сказал все.

— Как, как «все»? — вырвалось у Завьялова. — А, конечно! Я понимаю, дальше следует то, что мне не положено знать. Но не ужели вы, товарищ генерал, считаете меня мещанином, ревнивцем, который может иметь какие-то претензии к женщине, убежденной в том, что он умер?

— Претензии? — с легкой гримасой отвращения переспросил Осокин.

— Пусть я не так выразился, простите меня.

— Простить? — снова переспросил Осокин. — Но в чем мне вас, — он опять перешел на «вы», — прощать, Завьялов. Разве в этом проблема?

— Так помогите же мне ее найти, помогите!

— Неужели ты думаешь, что я не дал бы тебе ее адреса, если бы… если бы он у меня был? Но повторяю: я не знаю, где сейчас Ольга. Мы расстались с ней в сорок пятом…

— Как?

— Как? — повторил Осокин. — Хорошо, я и это тебе скажу. В июне сорок пятого — война только-только закончилась — мне стало известно, что семья моя — жена и дочь — живы… Нет, это не мне, это ей, Оле, стало известно. Не точно, не наверняка… просто слабый, тонкий луч надежды. Ей довелось встретить партизана из тех самых мест, где моя семья оказалась во время войны. Он сказал ей, что слышал, только слышал от кого-то, будто партизанам удалось переправить моих через линию фронта… Оля рассказала мне об этом в тот же вечер. Это был наш последний вечер… Она заставила меня дать слово, поклясться, что на другой же день я начну розыски… Ты спросил меня, Завьялов, как, при каких обстоятельствах мы расстались? Ну вот, теперь ты знаешь и это.

Наступила долгая пауза. Потом Осокин сказал:

— Впервые после того, как мы расстались, она позвонила мне в сорок девятом. Попросила помочь устроиться на работу, и я помог ей. Больше она мне не звонила.

— Ни разу? — тихо спросил Завьялов.

— Ни разу. Тебя это удивляет? У нее ведь есть сердце, Завьялов. Большое сердце. Зачем ей мучить меня?

Что ж, разговор, по-видимому, окончен. Завьялов посмотрел на часы. Без десяти семь. Он провел у генерала около часа. Пора уходить. Осокина ждет жена. Куда это они перебираются? Надо из вежливости задать Осокину два-три каких-нибудь ничего не значащих вопроса и уходить.

— Спасибо за беседу, товарищ генерал, — сказал Завьялов подчеркнуто официальным тоном. — Не смею больше задерживать. К тому же я вижу, у вас горячее время — переезд. Получили новое назначение?

— Получил.

— Дивизию или округ?

— Хозяйством еду руководить. Совхоз.

Завьялов пожал плечами.

— Совхоз — это, надо думать, аллегория?

— Какая, к черту, аллегория! Ты что, русского языка не понимаешь? Я же тебе толкую: назначен директором совхоза, который мне предстоит организовать в Казахстане.

Нет, видимо, генерал не шутит. Казахстан… Целинные земли… Да, туда многие сейчас едут. Но комсомольцы, молодежь! А этот шестидесятилетний генерал-лейтенант…

— Извините, — говорит Завьялов, — но все это как-то не укладывается в голове. Какое отношение вы, кадровый военный, генерал, имеете к сельскому хозяйству? К тому же в вашем возрасте…

Сейчас они беседуют так, как будто между ними ничего не было сказано. Тот разговор окончен.

— Ну, во-первых, наши кадровые военные — это не царская аристократия и не прусское офицерство, — отвечает Осокин. — Многие от земли пришли, к земле можем и вернуться. А что касается возраста… Так дело в том, Завьялов, что мне еще пожить хочется. А жить на покое — значит когда-нибудь просто не встать с постели. Я не хочу быть одним из тех генералов, которые умирают в постели. Что же мне остается делать, если еще хочется жить? Душу мою черт не купит, да в нашей стране это как-то и не принято — душой торговать. Вот и еду в совхоз.

— Значит, — все еще в недоумении произносит Завьялов, — вы бросаете квартиру в Ленинграде и едете в Казахстанскую степь, чтобы…

— Ну, друг, я прослужил в армии тридцать пять лет, из них лет восемь прожил в землянках и блиндажах. На фронте, помнишь, как было? Сегодня стоим в блиндажах, а завтра — в замке баронском, послезавтра — снова в землянках. Я и до войны на одном месте тоже долго не засиживался. Так что привык. Прибуду на место — сейчас роту саперов…

— Да нет там, в степях, саперов.

— Э-э, чепуха. Саперы везде есть. Только название у них там, может быть, другое. Ведь что такое сапер? Строитель. Не только же ему с минами возиться… А ты что же, осуждаешь меня? Считаешь, что дурака свалял генерал? Ходить бы ему по Невскому в папахе, нотации читать тем, кто не откозырял вовремя, да билеты в кино получать вне очереди… Так? Не будет этого! Ясно? А теперь будь здоров. Мне надо шторы снимать.

— Еще одну минуту, — сказал Завьялов, — мне хочется спросить… И я уйду. Честно говоря, мне все еще как-то не верится, что вы вот так все бросаете здесь и едете… Нет, нет, не в этом дело… Я не об удобствах, не о квартире, я о другом… Ну… словом, вы считаете, что именно вы и должны ехать? Убеждены, что сумеете построить совхоз, наладить его работу?.. Словом… верите?

Осокин пристально и настороженно посмотрел Завьялову в глаза.

— Послушай-ка, друг, — неожиданно спросил он, — ты к решению ЦК от тридцатого июня как относишься? Ну о ликвидации последствий… и так далее?

Прямолинейность и элементарность такого вопроса заставили Завьялова пожать плечами и усмехнуться.

— Я?! Странный вопрос… — ответил он. — Из-за всего того, что это постановление осуждает, меня выкинули из армии… Я ведь на оккупированной был.

— Погоди, погоди! Не маши руками. Я имел в виду нечто иное, когда задал тебе вопрос… Мне хотелось понять, собираешься ли ты бороться… Вот в чем дело. Видишь ли, осуждать пороки прошлого — это, конечно, естественно и сейчас, после съезда, совершенно закономерно. Ну, а что же дальше?

— То есть? Что значит «дальше»?

— Разве ты не считаешь, Завьялов, что постановление ЦК требует от нас большего, чем просто осуждения недостатков прошлого? Ты ведь решения Пленума ЦК читал? Как восстановить здравый смысл, права объективных законов в нашей экономике в тех случаях, когда они подменялись экономическим произволом, администрированием? Да вот тебе всего лишь один пример: сколько я себя помню, мы писали и декларировали, что не марксист тот, кто отрицает начисто принцип материальной заинтересованности в период строительства социализма и коммунизма. А на деле? Подумал ты обо всем этом? И это только один из примеров. Так вот, для того чтобы только проклинать культ, можно, конечно, спокойно сидеть дома или речи произносить с трибун. А вот для того, чтобы покончить с его наследством, надо бороться, то есть работать. Понимаешь, работать! Ты спросил меня, верю ли я в свои силы. Верю! И сегодня, после съезда, особенно верю! Но дело не просто в вере, пойми это, а в желании, в готовности работать. Работать! — повторил Осокин резко и, как показалось Завьялову, да же сурово. — Один я совхоз не подниму, смешно говорить. Но то, что должен, то, что могу сделать я, должен сделать именно я, и никто другой. Понимаешь ты меня теперь? Вера ничто, если человек не работает…

Он помолчал немного и вдруг добавил:

— Оля не только верила в нашу победу. Она хотела ее добиться. Ей казалось, что именно ее пуля добьет врага, только ее пример вдохновит товарищей. Это не было честолюбие, Завьялов. Это было горение. А теперь — все. Иди.

Завьялов медленно пошел к двери. Он уже взялся за ручку, когда Осокин окликнул его:

— Подожди.