Свет далекой звезды - Страница 38

Слова «это все» звучат как «можете быть свободным». Завьялов поднимается, будто по команде, — сработал рефлекс. Но уже в следующее мгновение он сбрасывает власть привычки.

— Я и сейчас не верю вам, товарищ генерал. Вы можете накричать на меня, выгнать из квартиры. Но знайте: я вам не верю. Вы не хотите сказать мне правды о своих отношениях с Ольгой, не хотите сказать, где она сейчас. Но я люблю ее, и вы это знаете. Она для меня все. Я разыщу ее, где бы она ни находилась. Ей не было восемнадцати, когда мы встретились. Она была первой, кого я полюбил в жизни, и я был для нее первым… И я не умер, генерал Осокин, я жив. Сейчас я стою перед вами и говорю, что не уйду отсюда, понимаете? Не уйду, пока не получу ее адрес. Не знаю, что было между вами тогда. Не хочу ни думать, ни гадать. Но сейчас вы старик. У вас, наверно, есть семья. А у меня никого нет. Только она. Никого, кроме нее. Я тоже бывший офицер. Неужели у вас нет сердца? Дайте мне ее адрес, и я уйду.

Весь напряженный, Завьялов ждет последнего слова Осокина. Он убежден, что этот человек знает об Оле все. Знает, но скрывает. Завьялов приготовился к худшему.

Но Осокин молчит. Его губы плотно сжаты. Сейчас они разомкнутся. Сейчас будет вынесен приговор.

—‑ Так вот, слушай, — говорит Осокин, — ее адреса у меня нет. Я сказал тебе правду. Но… ты говоришь, что не видел ее много лет. Хочешь, я расскажу тебе о ней? О той Оле, которую я знал. Которая пришла ко мне в политотдел с жалобой на врачей, запретивших ей летать. Представляешь себе: зловредные врачи запретили двадцатилетней девушке, пролежавшей полгода в госпитале после тяжелых ожогов и контузии, летать на боевом самолете. Я все знаю, Завьялов. Знаю, что вы впервые встретились на волжском берегу, а потом один раз на аэродроме. Она мне рассказала об этом… потом. Ту заметку, где была описана твоя гибель, она всегда носила с собой. Она тебя любила, Завьялов…

— А вас? — в упор спросил Завьялов.

Внезапно дверь открылась, и на пороге появилась маленькая худенькая женщина.

Увидев ее, Осокин вскочил так поспешно, что Завьялову показалось, будто он чего-то испугался.

— Прости, Ваня, я не знала, что ты не один, — сказала женщина. Свет настольной лампы не достигал ее лица, но по тембру голоса Завьялов понял, что эта женщина немолода.

— Я занят, Вера, извини, — быстро и точно в замешательстве ответил Осокин.

— Я не знала. Хотела только спросить, начинать ли снимать шторы с окон. Я подожду. Извините, — сказала она, обращаясь к ним обоим, и прикрыла дверь.

Осокин снова опустился на стул.

— …А вас? — повторил Завьялов.

— Нет, меня она не любила, — не удивляясь вопросу, ответил Осокин. — Жалела, наверно. Ведь моя семья «под немцем» оказалась. Я уверен был, что погибли все. Только в конце сорок четвертого я их нашел. Но я о другом хочу тебе рассказать, Завьялов. Ты вот ее любил. И она тебя любила. А знал ли ты ее по-настоящему, Олю-то? Я хочу…

— Знал!

— Не перебивай. Мне известно, что вы виделись дважды. Этого достаточно, чтобы полюбить друг друга. Но мало, чтобы узнать…

— Мы переписывались.

— Письма? Да, конечно…

Осокин медленно прошелся по комнате. Он шагал так тяжело, что каждый его шаг, казалось, оставляет глубокий след на полу.

— Она пришла ко мне на другой день после возвращения в часть, — продолжал Осокин. — Я сидел за столом и писал донесение в политотдел армии. Вдруг слышу женский голос: «Товарищ полковник, разрешите?» Она стояла в дверях блиндажа и ждала. Я сказал ей: «Входите!» А она все стояла на одном месте. Наверно, волновалась очень.

Осокин перевел взгляд на дверь, будто и сейчас видел Олю. Завьялов тоже посмотрел на дверь, и ему вдруг представилось, что на пороге действительно стоит Оля. В том самом синем летном комбинезоне. На ее лице масляные пятна. Она смотрит на Осокина. А Завьялова не видит. Будто его и нет совсем.

Осокин резко отвернулся от двери и снова зашагал по комнате. Оля исчезла. Никто не стоял в дверях. Они плотно закрыты. Правую половину двери прикрывала темно-зеленая штора. Вторую уже сняли, был виден голый карниз и проволока с нанизанными на нее металлическими колечками.

Осокин продолжал:

— «Старший сержант Миронова», — доложила она. Как будто я ее не знал! Единственную девушку — члена боевого экипажа. Как будто никогда не видел ее портрета в дивизионной или армейской газете… Я поздравил ее с возвращением. Расспросил о здоровье. Она ответила: «Все в порядке, все хорошо». Здесь, — Осокин поднял руку и дотронулся до правого виска, — у нее был шрам. Как от сабельного удара. Его не могла скрыть даже тщательно надвинутая пилотка. На кисти правой руки был широкий след ожога. Я сразу заметил его, когда Оля откозыряла, еще стоя в дверях. «Я хочу летать!» — сказала она. Вместо этого я предложил ей отправиться на две недели в армейский госпиталь. Он помещался в тылу, и мы иногда использовали его как своего рода дом отдыха для летчиков, страдавших от острого переутомления или перенесших на ногах легкие ранения. Я увидел, как покраснел шрам на виске Оли, когда я упомянул о госпитале. Она мне сказала… Знаете, что она мне сказала? «Товарищ полковник, разрешите обратиться к начальнику политуправления армии…»

Осокин провел рукой по шапке своих седых волос и внезапно спросил:

— Хотите чаю? Я сейчас попрошу… — Он встал и сделал шаг к двери.

— Нет, нет! — воскликнул Завьялов, испугавшись, что Осокин прервет свой рассказ.

Но Осокин тут же забыл о своем предложении. Воспоминания снова овладели им. Он сел на стул рядом с креслом Завьялова и продолжал:

— Она обратилась даже к командующему. Разумеется, летать ей не разрешили. Наш политотдел располагался в пяти километрах от полка, в котором она служила. Однажды вечером я поехал туда. Поехал для того, чтобы провести совещание с политсоставом полка. Но это не вызывалось необходимостью. Я знаю, что ты думаешь сейчас, Завьялов, и ты прав. Да, я поехал туда, чтобы увидеть ее. Я убедил себя в том, что это мой долг, долг политработника — узнать, как она себя чувствует, как переживает отказ. Одним словом, — Осокин усмехнулся, — выяснить ее политико-моральное состояние… Но дело было в другом. Все эти дни она стояла перед моими глазами. Маленькая, в туго перетянутой ремнем гимнастерке. Тогда, в первый раз, мы говорили не более десяти минут. Но я почувствовал в ней нечто такое, что захватило меня. В ней было какое-то исступление, готовность преодолеть, сокрушить все: чины, авторитеты, логику, устав — все, только бы добиться своей цели — летать… Я тоже профессиональный летчик, Завьялов, и кадровый военный. Я знаю, что значит для летчика расстаться с машиной. Я видел, как плакали здоровенные парни, когда по воле обстоятельств им приходилось менять профессию. Но перед моими глазами стояла тоненькая, перенесшая страшное потрясение девушка с незажившими еще шрамами от ожогов. И она упорно отстаивала свое право снова и снова идти в бой. Понимаешь, я увидел человека, одержимого страстью борьбы. Почувствовал, что дело здесь не только в полетах, не только в желании летать и снова рисковать жизнью, а в чем-то совсем другом. Я назвал бы это волей к жизни. Но не просто к жизни. Нет, жить хотят все. В ней было нечто большее — готовность жить на пределе и воспринимать это как счастье. Когда начинается буря и хлещет дождь, обычному человеку свойственно искать укрытие. Но есть люди, которые видят счастье в том, чтобы идти вперед, наперекор ветру, дождю, буре, черту, дьяволу!.. Вот что я почувствовал тогда в этой девушке. А ты, Завьялов, ты тоже почувствовал это в ней?

— Н-не знаю… — вполголоса ответил Завьялов. — Я никогда не думал об этом. Она была для меня Оля, просто Оля…

— Что ж, каждому свое. А я… нет, я не ошибался. Она была именно такой, какой и представлялась мне. Ты не знал ее, Завьялов, совсем не знал. «Просто Оля»… Смешно. Из таких девушек выходят героини. Впрочем, она и была ею. Но в те минуты я думал не об ее военных подвигах, не о том, чтобы вызвать корреспондентов и приказать им посвятить ей полосу в газете, хотя по должности мне именно это и положено было сделать… Я хотел видеть ее. Быть вблизи. Рядом с ней мне было лучше, легче… Я тебе уже говорил, что семья моя оказалась на оккупированной территории. Я считал, что жена и дочь погибли. Если сказать тебе правду, я со страхом ждал того дня, когда кончится война, наступит тишина, и я вдруг не просто пойму, но почувствую, что все кончилось, никаких надежд уже нет, и я остался один… Я поехал к Оле в полк…