Свет далекой звезды - Страница 23

Прохорова, не снимая берета, тяжело опустилась в мягкое кресло. Ее глаза были закрыты. Она все так же тяжело дышала.

— Ну, где же ваше лекарство? — громко спросил Завьялов. — Скажите, я найду.

Прошло несколько секунд, может быть, минута, она открыла глаза, посмотрела на растерянного Завьялова и тихо спросила:

— Почему на свете так много злых, жестоких людей? Почему?

— Все-таки их меньше, чем хороших.

— Я всю жизнь тоже так считала… — Прохорова медленно покачала головой.

Внезапно она резко встала. Очевидно, приступ астмы прошел. Быстрым движением Прохорова сняла берет, бросила его на стол.

— Как узнать, в какую больницу их увезли? — спросила она. — У нас еще нет телефона. Дом новый.

— Позвоним из автомата. Только куда? В «Скорую» или в «Неотложную»? Можно, конечно, позвонить в оба места. Но я думаю, надо немного подождать. Эта женщина сказала, что машина только что уехала. Что с ребенком? Он давно болен? Сколько ему?

— Он родился месяц назад. И весь этот месяц мы пытаемся спасти его. Неделю назад нам казалось, что он будет жить, что все пошло на лад. Лиза вернулась с ним из роддома… А теперь…

Прохорова отвернулась к стене и зарыдала. Она плакала почти беззвучно, и Завьялову казалось, что ей стоит огромных усилий заглушить слезы.

Он подошел, встал за спиной Прохоровой и проговорил как можно убедительнее:

— Я вас почти не знаю, но почему-то убежден, что вы сильный человек. Наверно, вы видели в жизни немало горя. Да и работа ваша такая, что…

— Нет! — неожиданно громко воскликнула Прохорова и резко повернулась лицом к Завьялову. — Нет! Моя работа хорошая, радостная, добрая работа! Я вас спросила, почему на свете так много злых людей, — вы думаете, это были мои слова? Нет! Это Лиза меня так спросила вчера ночью. А я ей ответила так же, как вы мне сейчас: неправда, хороших больше, гораздо больше! А теперь? Что я отвечу ей, если малыш умрет?

Завьялов молчал. Ему было ясно, что за всем тем, что говорила сейчас Прохорова, скрывалось какое-то еще более сильное горе, а не только внезапная болезнь ребенка. Но было бы неуместно, бестактно лезть в душу этой женщины, которую он, в сущности, не знал.

— Всегда надо надеяться на лучшее, — сказал Завьялов, понимая, что произносит стертые слова. — Ребенок под наблюдением врачей, мать — рядом с ним. Уверен, все будет хорошо.

Но Прохорова как будто и не слушала его. Она вся была во власти своих мыслей, далеких от того, что говорил Завьялов. И отвечала не ему, а себе самой или кому-то третьему, незримо присутствующему в этой комнате.

— Раньше злые люди были незаметнее, — продолжала она, — они и злыми-то не всегда считались… А теперь вот со зла сорвали все маски. Злых стало не больше, а меньше, только они голые теперь, вот и бросаются в глаза… Это я Лизе всю ночь говорила.

Тут она точно очнулась и сказала, глядя на Завьялова:

— Простите меня, пожалуйста. Мне стыдно, что' я заставила вас возиться со мной… Но без вас я и впрямь не добралась бы…

— Ну что вы, что вы! — забормотал Завьялов. — Может быть, мне все-таки пойти позвонить по телефону?

— Нет, нет, я сама. Это прошло. А вы идите. Спасибо вам. Большое спасибо!

Она протянула Завьялову руку. Он пожал ее тонкие, сухие пальцы.

— Подождите! — остановила его Прохорова. — Я хочу вам сказать… Насчет Астрахани. Мы уже сделали запрос. Тотчас же, как получили ответ из министерства. Только почтой. У нас не хватает средств на телеграммы. Если хотите, вы можете сами телеграфировать туда. Адрес вы запомнили?

— Советская, пятнадцать, квартира один, — автоматически ответил Завьялов. — Я туда поеду.

— Зачем же? Сначала дайте телеграмму. В домоуправление. А теперь идите. Еще раз спасибо вам.

Завьялов шел по улице Горького вниз, к Центральному телеграфу. Он весь еще был под впечатлением случившегося. Нет, конечно, дело не только в болезни ребенка, хотя и само по себе это может привести человека в отчаяние. Странная женщина эта Прохорова… По первому впечатлению — сухарь. Конечно, от горя и сухарь может размягчиться… Но в такую минуту она вспомнила об Астрахани.

Втроем с дочерью и внуком живет она в этой квартирке. А муж? А где муж ее дочери? Почему о нем она не сказала ни слова? Где он? В отъезде? Или вообще его нет?

Он медленно шел по улице Горького. Ярко светило солнце. На тротуарах густые толпы.

Ну, вот и телеграф. Судорожно вздрагивает минутная стрелка на белом циферблате. У широких ступеней, ведущих к застекленным дверям, толпятся юноши, девушки… Излюбленное место свиданий.

Завьялов поднялся по ступеням.

Это был один, из самых мрачных вечеров после возвращения Завьялова в Москву. Он приехал полный надежд. И все они рушились одна за другой.

В последний раз — это было позавчера — Коростылева дала понять Завьялову, что сделала все, что было в ее силах, и больше звонить ей бесполезно. Разумеется, она попыталась утешить его, сказала, что будет продолжать наводить справки и если что-нибудь выяснится, позвонит сама или напишет Завьялову…

Но он понял, что за этими словами Коро-стылевой не стоит ничего, кроме сочувствия. Итак, он потерпел неудачу в редакции, ему пока еще ничем не помог отдел розыска, и единственным реальным результатом поисков была бумага из Министерства обороны, подтверждающая смерть Ольги.

Последняя надежда оставалась на ответ из Астрахани, на оплаченный авансом телеграфный ответ, которого Завьялов ждал уже пять дней..

Наступили сумерки, когда он вернулся домой. Виктора не было, он еще с утра предупредил Завьялова, что вернется не раньше одиннадцати. Предстоял длинный, пустой вечер. Завьялов сидел в одиночестве… Внезапно у входной двери раздался звонок.

Почтальон. Завьялов взял из его рук телеграмму, расписался в получении, распечатал бланк…

А потом он сидел у стола и тупо, все еще не отдавая себе полного отчета в случившемся, неотрывно глядел на две скупые строки, напечатанные на сером телеграфном бланке:

Значит, все. Идти больше некуда, некого спрашивать, некому посылать телеграммы.

Это конец. Оли нет. Он ошибся. Не. она смотрит на него с этой фотокарточки. Те, кто сгорает в воздухе, не воскресают. Это не Оля стоит на снегу среди незнакомых людей. Не она. Это чужая женщина. Просто очень похожа на Олю. Только похожа!

Рука Завьялова тянется к фотокарточке. Ему хочется разорвать ее, смять, чтобы никогда больше не видеть. Он не хочет смотреть на эту чужую женщину, посмевшую быть настолько похожей на Олю, что разбудила в нем надежду и так жестоко обманула его.

Но в следующую секунду Завьялов в испуге отдергивает руку. Он должен быть благодарен чужой женщине. Ее существованию он обязан тем, что прожил три недели, наполненные счастьем, тревогой и ожиданием. Он убедился, что еще не совсем разучился жить, что способен ощущать прилив сил и может к чему-то стремиться.

«Способен»… «может»… «стремиться»… Но зачем все это теперь?

«Надо все забыть. Далекий астраханский управдом Косичкин, ты поставил крест на всех моих надеждах! После листка папиросной бумаги со штампом Министерства обороны оставалась последняя надежда, зыбкая, почти неуловимая, как облачко, как дымок в безветренный день. И ты с ней покончил. Дунул — и ее нет. Сел за свой управдомовскии стол, дал очередное поручение слесарю, водопроводчику, дворнику, кому-то пообещал починить крышу, кому-то отказал в ремонте за счет домоуправления, а потом вспомнил о моей телеграмме с оплаченным ответом и написал: «Умерла… Родственников не имела…» Как говорится, вопрос исчерпан. Значит, все останется по-старому».

Звонит телефон.

— Говорит Лена!

— Простите, кто?..

— Я так и думала, что мне не следовало звонить. Тем более что вы все это время не сочли нужным дать о себе знать. Ну, теперь, по крайней мере, догадываетесь, кто говорит?