Свет далекой звезды - Страница 10

И не проведя вместе двух дней, Завьялов и Ольга уже любили друг друга.

…Они вышли на маленькую полянку, покрытую густой травой. Со всех сторон сплошной черной стеной ее окружали высокие деревья. Полянка казалась дном гигантского колодца, прикрытого сверху черным куполом с синеватым отливом; в нем едва угадывались далекие звезды.

Этот лес отделил их от изрытой воронками земли, от самолетов, с воем кружащихся в чертовой карусели до тех пор, пока один из них не загорится и не станет падать, оставляя на небе дымный черный шлейф. Он отделил их от проклятых фашинных дорог, от подслеповатых, чадящих коптилок, от блиндажей, куда надо входить сгорбившись… Только деревья окружали их, и только звезды светили над ними.

— Это моя поляна, — сказала Оля, — я ее и зову так: «Моя поляна». Случайно нашла. Мы ведь на этом аэродроме уже полгода базируемся. Я ее нашла, когда Скворцов разбился.

— Кто?

— Скворцов. Наш летчик. Его на моих глазах «мессеры» сбили. Он горел в воздухе. Первая смерть, которую я увидела. Комэск запретил мне плакать. А я не могла не плакать. Пошла в лес, чтобы никто не видел, и набрела на эту поляну. Сидела здесь и плакала. И никому до меня не было дела. Также, как до нас с тобой сейчас.

— Ну, мне кажется, что, по крайней мере, одному человеку есть до нас дело. Я говорю о Воронине…

— Не надо о нем говорить, — поспешно прервала его Ольга.

— Что он от тебя хочет?

— Это наш лучший комэск, Володя, — сказала Ольга, точно не слыша вопроса Завьялова. — Он самый смелый, самый прямой, самый хороший…

— Ты считаешь, что все это надо мне сказать?

— А почему же нет?

— Но что ему от тебя надо?

— Не знаю… Я думаю, он хочет, чтобы мне было хорошо. Может быть, любит меня. Чуть-чуть. А может, и нет… Просто жалеет. Они все меня любят. Все наши летчики. А Воронин — настоящий герой.

Она говорила все это очень спокойно и просто, а ему хотелось услышать другие слова.

— Что же он сделал геройского? Сбил «мессера»? Одного, двух, пятерых? — спросил Завьялов, и в эту минуту ему было противно слышать свой голос.

— Он сделал более двухсот боевых вылетов и сбил два «мессера». Многие у нас сбивали больше, — все так же спокойно ответила Ольга. — Но он сделал то, чего другие не делали. Сел на территорию врага, чтобы спасти товарища: самолет ведомого подбили, и летчик выбросился на парашюте. А Воронин посадил свою машину рядом с ним, захватил летчика и взлетел. Немцы уже сбегались со всех сторон, из автоматов стреляли, а он взлетел.

Она рассказала это без всякой аффектации.

Завьялову стало стыдно.

Он отошел, опустился на густую траву, лег на спину и стал смотреть в далекое черно-синее небо.

Он не слышал ее шагов по траве. Оля подошла и села рядом с ним, обхватив колени руками.

Где-то далеко очередь цветных трассирующих пуль прочертила небо.

— Как странно… Эти пули… — сказала Ольга. — Первое время я никак не могла к ним привыкнуть. Такие красивые, яркие, как фейерверк… А ведь они — смерть. Или освещают путь смерти. Дорогу ей показывают…

Слова о смерти вдруг встревожили Завьялова. Со всей отчетливостью он вообразил то, о чем раньше не думал. Он представил себе, как немцы бомбят этот аэродром, как земляные смерчи ходят по летному полю и между ними, оглушенная разрывами фугасных бомб, мечется Оля. За ней гонится смерть. Он увидел все это так ясно, что едва удержался, чтобы не вскрикнуть «Оля!», быстро приподнялся, обнял ее и прижал к себе.

В этом его движении еще не было ни желания, ни страсти, он просто хотел уберечь ее, ощутить, что она жива, что ей никто не грозит.

Несколько долгих мгновений он прижимал ее к своей груди, пилотка ее свалилась. Завьялов наклонил голову, прижался лицом к ее волосам. Оля подняла голову, и ее губы оказались возле его губ… Это был первый их поцелуй. И тогда они забыли о том, что идет война, что лишь во второй раз в жизни они видят друг друга и скоро должны расстаться, и неизвестно, сведет ли их судьба вновь… Главное — они снова вместе и одни, одни во всем мире.

Это была их первая ночь, первая ночь в их жизни. Оба они были очень неопытны в любви, и сердца их колотились в груди от волнения, робости, от сознания, что они стоят у порога совсем нового для них мира и со страхом пытаются открыть в него дверь.

На протяжении тысяч километров вокруг них шли бои, люди бросались в атаки, красные языки «катюш» расстилали свои огненные дороги в небе, грохотали разрывы бомб и гудела артиллерийская канонада, генералы склонялись над картами, разведчики ползли по-пластунски в тыл врага, фашистские зондеркоман-ды готовили душегубки в очередной рейс, палачи подбрасывали топливо в печи Майданека, на аэродромах просыпались механики и шли готовить самолеты к боевой работе…

Завьялов и Оля очнулись, когда начался ранний рассвет и деревья вокруг внезапно стали различимы; сине-черные краски неба переходили в бледно-серые. И вдруг они услышали пение птиц. Умолкли далекие разрывы, ни одна трассирующая пуля не ранила небо, ни один самолет не прогудел поблизости, только невидимые в густых ветвях птицы пели свои простые вечные песня. Завьялов и Оля лежали рядом, обратив свои лица к светлеющему небу. Наконец Завьялов тихо спросил:

— Где я найду теперь тебя, Оля? Ведь сейчас мы расстанемся…

— Ты найдешь меня, — ответила она. — Если захочешь, найдешь.

Завьялов резко встал. На экране еще мелькали кадры и громкий юношеский голос залихватски выводил всем знакомую песню: «Первым делом, первым делом самолеты-ы…»

Он быстро прошел по рядам, задевая колени сидящих людей и бормоча извинения.

…И вот Завьялов дома. Сидит за письменным столом в своей маленькой двухкомнатной квартире, где когда-то жил с отцом и матерью, потом с женой, а теперь живет один.

Он сидит за столом, и перед ним пачка пожелтевших бумаг: газетные вырезки, справки, какие-то письма. Все эти бумаги — военного времени. Писем Оли здесь нет. Нет ее писем, десятки которых он получил со времени их разлуки. Он свято хранил их. Война пощадила письма Оли. А вот его бывшая жена не пощадила. Перед тем как уйти, она отыскала их в письменном столе и сожгла. Что ж, она умела наносить удары по самому незащищенному месту. В этом ей надо отдать справедливость. Последнее письмо от Оли Завьялов получил 12 марта 1944 года. Он помнит и будет помнить эту дату всю жизнь. Для того, чтобы он забыл ее, мало сжечь письмо. Для этого надо сжечь его самого.

Когда было написано это последнее письмо, Оля уже летала. Добилась-таки, стала воздушным стрелком. Добилась! В письме были такие строки:

«…ты помнишь, Володя, когда мы встретились, я сказала тебе, что никогда больше не буду щепкой, которую бросают волны. До сих пор так горько и унизительно вспоминать себя в той толпе у пристани. Я тогда сказала себе, что найду свое место. Теперь я воздушный стрелок. Во время войны это хорошая специальность…»

Да, это «хорошая специальность». В особенности если учесть, что летчик сидит в броне, а воздушный стрелок не защищен… Она летала. Потом пришло последнее письмо: 12 марта 1944 года. Больше писем не было. Он ждал. Неделю. Две. Потом попросил командира своего полка Симонюка написать в часть, в которой служила Оля. Ответ пришел через десять дней. Завьялова вызвали на КП. Симонюк передал письмо, не глядя Завьялову в лицо. Только сказал:

— На, брат, держи…

И добавил, когда Завьялов уже развернул напечатанный на машинке листок серой бумаги:

— Война, друг. Что поделаешь…

Вот это письмо. Оно не было сожжено вместе с письмами Оли. Оставлено. Как нож в сердце. Пусть торчит там вечно.

«…На В запрос сообщаю, что старший сержант Миронова Ольга Алексеевна была воздушным стрелком в экипаже капитана Воронина. 14 марта с. г. после выполнения боевого задания самолет был подбит истребителем противника и, по донесению ведущего группы, взорвался в воздухе. Экипаж погиб. Личный состав нашей части глубоко скорбит о потере любимицы полка, храброй и честной девушки, отдавшей свою жизнь за свободу и независимость нашей Родины. Зам. к-ра полка по политической части. Подпись». Все.