Сверхновая. F&SF, 2007 № 39-40 (выборочно) - Страница 18

Все следили за ними. Миссис О’Шейн в темно-синем шерстяном пальто, которое она обычно надевала в церковь на воскресную службу, выходила на крыльцо. В семье Хороси раздвигали занавески на большом окне в гостиной и выключали свет. Но никто не вызывал ни санитарный контроль, ни полицию. Уверена, что ни один человек не считал это нормальным. Но зачем они здесь появлялись?

— До чего же они серьезно настроены, — сказала я как-то вечером Элизабет. Они собрались перед домом Петерсона уже в седьмой раз.

Элизабет посмотрела на них.

— Это болонки. Такая порода, — сказала она. — Они считаются комнатными собачками — и происходят от спаниелей, — те когда-то плавали на судах, — и умирают они от расстройства, что их никто не воспринимает всерьез.

Я посмотрела на нее. Это что, шутка? Выше по улице на своем крыльце стояла миссис О’Шейн. И опять в доме Петерсона горел свет, но его самого не было видно.

Элизабет выпрямилась на стуле.

— Не думаете ли вы, что ожидание затянулось? — произнесла она, встав и подойдя к перилам.

— Что затянулось?

Интересно, она всегда была такая странная? Или я просто раньше этого не замечала? Я взяла термос и стала отвинчивать крышку.

— Что значит — «ожидание затянулось»?

Она не ответила. В тот момент, когда я откручивала крышку с термоса, а Элизабет положила руку на перила, собаки, сидящие в два неровных ряда перед домом Петерсона, завыли.

Я чуть не уронила термос. Мне приходилось слышать, как воют собаки. Когда Сибой был щенком, он, бывало, выл по ночам, сидя в своей корзине, и мне его было слышно через окно спальни. Пудель миссис О’Шейн тоже выл, когда его оставляли дома одного. Но это… Я не слышала ничего более ужасного и дикого. Когда одна собака замолкала, другая тут же подхватывала. Мне казалось, вот-вот туман поднимется с земли, луна спрячется за облака и задует холодный северный ветер.

Ничего этого не случилось, но в конце концов из дома вышел Петерсон.

С крыльца дома Элизабет я услышала, как хлопнула железная дверь.

— Эй! — раздался его возглас, но его заглушил дикий вой. Я увидела, как Петерсон замахнулся кулаком. Собаки, не шелохнувшись, продолжали выть. Он спустился с крыльца. Тяжело ступая, подошел к ним и занес ногу, чтобы пнуть одну из них.

Думаю, тяжелые ботинки и плотные джинсы уберегли его от серьезных ран, когда они напали на него. Все мы — я, супруги Хороси, миссис О’Шейн, Элизабет — были слишком удивлены, чтобы что-то предпринять. Помню, что я стояла и смотрела, как они ринулись на него, точно стадо крошечных обезумевших овец. Видела, как он отбивался от них, издавая какое-то рычание и отступая по дорожке к дому. Последняя от его пинка отлетела и ударилась о перила крыльца. Мы отчетливо услышали звук удара.

Наконец он добрался до открытой двери и скрылся в доме. Воцарилась тишина. Только ветер шумел в кронах деревьев. Одна за другой маленькие болоночки поднимались на ноги и отряхивались. Одна из них подбежала к собаке, которая ударилась о крыльцо, подтолкнула ее носом, а затем отступила назад, как будто не зная, что еще предпринять. Собака, которую Петерсон ударил, все еще лежала. Неподвижно, как Сибой, подумалось мне. Затем она тоже вскочила, встряхнулась, будто только что вылезла из воды, и сбежала с крыльца по ступенькам. Собаки уже скрылись в темноте, когда Петерсон вернулся с ружьем. Он все равно пальнул в воздух и крикнул что-то, но я не расслышала, что именно.

После этого собаки изменились. Во-первых, они стали смелее. На следующий вечер одна из них уставилась на меня, когда я сидела в машине. А когда я открыла дверь, чтобы отогнать ее, она зарычала, оскалив зубы.

В этот раз и на следующий вечер собаки продолжали выть; Петерсон с диким ревом выскакивал из дома с ружьем наготове. Собаки нападали на него, норовя цапнуть за ногу. Он отбивался, стрелял в них, пока не кончились патроны, и после этого скрывался в доме. Собаки вскакивали (клянусь, даже убитые наповал, — мы не нашли там ни одной) и убегали прочь.

На третий день приехали полицейские и долго говорили с Петерсоном на крыльце. Полисмены уехали, забрав с собой его ружье. Но, видно, у него было еще одно.

К концу следующего дня похолодало: на улице гулял ледяной ветер. Я осталась дома и выглядывала на улицу из окна гостиной. Элизабет не было видно, но она наверняка сидела на крыльце. Все уже настолько привыкли к этому, будто она там сидела вечно. Вот опять, как всегда, прибежали собаки, направляясь вниз по улице. Они подпрыгивали так, будто кто-то сверху дергал их за ниточки; встречный ветер развевал их длинные мохнатые уши; и что-то, возможно, их целеустремленность, заставляло меня вспоминать Сибоя.

Они, как всегда, уселись у входа в дом. Завыли. Но Петерсон на этот раз не вышел. Минут через пятнадцать (когда я думала, что сейчас сойду с ума от этого воя; ведь он никак не прекращался) я заметила движение в их рядах, как будто собаки начали уставать от долгого ожидания. То одна, то другая вскакивала и перебегала с места на место.

Миссис О’Шейн стояла на крыльце. Ее почти не было видно с моего места, — ее пальто и шарф были слишком темными, — лишь время от времени я видела движение крохотного белого пятнышка лица, когда она переступала с ноги на ногу или отворачивалась от ветра.

Должно быть, собаки ее тоже заметили. Они вдруг перестали выть и разом повернулись — синхронность этого движения была сверхъестественна — и уставились на нее. Они не кинулись на нее, как на Петерсона. И тогда мне показалось, что, может быть, это только оттого, что Петерсон не вышел из дома на их вой.

Что бы ни было причиной, но собаки начали приближаться.

Вы можете сказать, что ей достаточно было отступить назад, чтобы оказаться в доме. Но она, напротив, осталась сидеть до тех пор, пока все не кончилось. Если бы я была на улице в этот вечер, если бы я сидела на крыльце в добрых десяти футах от двери и ко мне подкрадывались двадцать пять рычащих собачек… не уверена, что я бы не застыла от страха.

Мне ничего не было слышно через закрытые окна, кроме порывов ветра. По ту сторону улицы в своей гостиной стояла Дженет Дональд с прижатой ко рту ладонью. Первая собака уже была у крыльца дома миссис О’Шейн. Женщина не шевелилась. Мне хотелось крикнуть ей: «Бегите прочь, скорее в дом!». Все кругом застыло, только белые маленькие собачки постепенно приближались к миссис О’Шейн.

Вдруг к ним выбежала Элизабет. Она остановилась посреди двора, на секунду заколебавшись, как будто пыталась принять окончательное решение, а потом пошла по дорожке к дому. Собаки расступились перед ней, как море перед Моисеем, и вновь сомкнули ряды за ее спиной.

Трудно было разглядеть все подробности из моей гостиной. Дом миссис О’Шейн, скрытый деревьями, находился четырьмя дворами ниже по ту сторону улицы. Но я видела, как Элизабет подошла к ней и, скорее всего, заговорила. Единственное, что мне удалось разглядеть после этого, — как Элизабет взяла ее за руку и повела к двери. Они перекинулись парой фраз, а потом миссис О’Шейн зашла в дом.

Когда Элизабет спустилась с крыльца, собаки снова расступились перед ней. Я смотрела, как она идет вверх по улице. Как раз, когда она прошла мимо моего дома, собаки, наблюдавшие за ней, вскочили на ноги, и все, как одна, повернулись и побежали прочь.

На следующее утро я встала рано, оделась, быстро позавтракала и пошла к Элизабет с твердым намерением выяснить, что значит все происходящее. Прежде всего, отчего пушистые маленькие собачки терроризируют Петерсона.

Когда дверь открылась, я не могла не заметить, какое бледное и осунувшееся лицо у Элизабет, как будто она поправлялась после долгой болезни. И, несмотря на то, что она, как всегда, была подтянута и опрятна, в уголках рта обозначились новые складки, а когда я, сидя за столом на кухне, смотрела, как она готовит кофе, то заметила, что ее пальцы то и дело барабанят по столу, а это было для нее совсем несвойственно.

После того, как она подала мне кофе, налила себе чашечку и села за стол напротив меня, я глубоко вздохнула и сказала: