Сверхновая. F&SF, 2007 № 39-40 (выборочно) - Страница 17

В понедельник, около шести вечера, я возвращалась из бакалейной лавки и увидела ее, сидящую на ступеньках своего крыльца. На прошлой неделе погода улучшилась; на улице было сухо, но все-таки прохладно. Я остановилась на секунду, держа в руках три сумки с продуктами, — не накупала бы столько, но ко мне пришел Джейк с детьми.

— Как дела? — крикнула я через дорогу, подозревая, что она ненавидит этот вопрос.

В прошлом году, когда она болела, я как-то принесла ей куриный бульон и кое-что еще из еды и задала подобный вопрос — и увидела, как она сразу напряглась и поморщилась. Но дело в том, что я не могла не спросить. Что еще можно придумать?

Она взглянула на меня. «Чудесно», — последовал ответ, и Элизабет вновь занялась тем, от чего отвлеклась; постукивая по колену каким-то предметом и уставившись на дом Петерсона.

Я зашла домой, выложила покупки, но не могла успокоиться, думая о том, как она сидит там, в густеющих сумерках. Вымыла тарелки, оставшиеся после ужина. Солнце померкло, и температура начала падать. Наполнив корзину чистым постельным бельем и кухонными полотенцами, я понесла ее наверх и аккуратно сложила все в шкаф. Мне пришлось поминутно выглядывать в окно — меня не оставляла надежда, что вот-вот Элизабет встанет и зайдет в дом. В конце концов я налила немного горячего шоколада в термос и спустилась поговорить с ней.

Она была в жилетке на пуху, ботинках и толстых носках, в своих голубых джинсах и свитере, а на руках были перчатки с обрезанными пальцами. И не выглядела замерзшей. Похоже, она даже не понимала, что сидит не в своей гостиной, а на улице. А в правой руке она держала счётный камень, который все время вращала.

— Элизабет?

Она взглянула на меня и улыбнулась, приняв от меня чашку с шоколадом. Затем жестом пригласила сесть рядом. Наступившие сумерки окрасили все вокруг в серо-голубые тона, даже воздух приобрел какой-то синеватый оттенок.

— Как вы? — пришлось мне задать дежурный вопрос.

При ответе она не смотрела на меня.

— Я никогда не отличалась храбростью, как вы знаете. Ни разу в жизни я не рисковала собой. Если возникала опасная ситуация, я всегда пряталась за чужие спины, ожидая чьих-нибудь действий. И одна сразу начинала дрожать, как кролик в чистом поле. Если жить тихо, оставаться всегда на заднем плане и никогда не высовываться, можно вести безопасное, удобное существование, никогда не признаваясь себе до конца, что у тебя просто нет мужества.

Она отпила немного шоколада.

— Но потом у меня появился Сибой, и я стала смелее. Не потому, что он был большим псом с крепкими челюстями и выраженным инстинктом защитника. Я стала храброй ради него. Потому что он нуждался во мне. Когда подростки, дразня его, бросали в нас камни в парке, я дала им отпор. Как-то вечером один мужчина попытался вытащить у меня кошелек на стоянке, Сибой был со мной, и мне пришлось надеть ему на морду свою сумку. Знаете, почему?

Я испугалась, что Сибой укусит этого типа, тогда бы точно приехала полиция и записала бы моего пса в список опасных собак — здесь не любят доберманов, — и я бы потеряла его. Он подарил мне все, что у него было — терпение, внимание и преданность, — а я в ответ уберегала его от разных напастей. Но все это, вся эта храбрость, существовала для того, чтобы его жизнь была, не знаю, счастливой, что ли, а теперь все пошло прахом.

Она взглянула на меня.

— Как вы думаете, он, должно быть, испытывал страх, когда умирал? Верно, недоумевал, где я, что это за кровь, что вообще происходит. Когда это было действительно нужно, я не уберегла его.

Я не находила слов. Что я могла сказать? Мне очень жаль, что ваш пес погиб? Да, можно и так, но что хорошего в этой фразе?

— На этот раз ему не уйти от наказания, правда? Оно обязательно его настигнет!

Она долго молчала, прежде чем снова заговорить. За это время я услышала, как захлопнулась дверь где-то ниже по улице, проехала машина, и раздались два паровозных свистка в разных концах города.

— Сегодня утром ему предъявили обвинение, — сказала она наконец. — Он признал свою вину в суде. Встал и признался, и его оштрафовали на 1000 долларов.

— Его должны посадить в тюрьму. Или отправить на исправительные работы.

Я слышала отчаяние в своем голосе. Было ощущение, что это наша общая вина: моя, полиции, миссис О’Шейн — нашей соседки, — и в любом случае зло должно быть наказано.

— Ну что-нибудь они должны же сделать!

— Его посадили на месяц. Отсиживать будет по выходным. За стрельбу из ружья без разрешения городских властей.

Она говорила своим обычным спокойным голосом. Но никогда еще он не звучал так мрачно.

— О, Элизабет, мне так жаль.

— Да, мне тоже.

А спустя две ночи появились эти собаки.

Я только что свернула с Эш-стрит на нашу улицу, когда вдруг увидела первую. Она бежала прямо посреди улицы, но, должно быть, услышала, что едет машина, — когда я начала тормозить, она оглянулась, посмотрела на меня и свернула на обочину, поросшую травой. Я поехала еще медленнее. Сибой был единственной собакой во всей округе до своей гибели, значит, эта, скорее всего, приблудная. Я остановилась. Собачка была маленькая, по весу, верно, не больше пяти килограммов, и была похожа на пуделя, только более пушистая, без этих смешных шариков на лапах и хвосте. Мордочка умная, с коротким маленьким носиком, а изо рта свешивается розовый язычок. Я догадалась, что она направляется к дому Петерсона, поэтому решила вылезти из машины, надеясь, что смогу поймать ее в последний момент и отправить в приют для бездомных животных. Единственное, что заставляло нас приближаться к его дому, — необходимость предотвратить очередное убийство.

Когда я открыла дверцу, собачка повернулась и вновь взглянула на меня темными смышлеными глазами. Она смотрела с любопытством, навострив ушки. И не отреагировала на мой свист. Когда я попыталась приблизиться к ней, она нырнула в колючую изгородь между домами. Ну, отлично. Я слишком стара, чтобы ползать на коленях под изгородью за собакой, которая недостаточно умна, чтобы оставаться дома. Пришлось поковылять обратно к машине.

У меня вошло в привычку приносить Элизабет термос с горячим шоколадом каждый вечер около семи. По вечерам она сидела на крыльце, не сводя глаз с дома Петерсона. Я беспокоилась и нервничала из-за того, что она там сидит, и уже никто не мог притворяться, что в нашем районе все хорошо, — вид Элизабет напоминал нам, что это не так. А термос с шоколадом — это была уже какая-то помощь с моей стороны. По крайней мере, можно было спокойно вернуться домой.

— Становится совсем холодно, — проговорила я, подойдя к ней, — правда? Вы же знаете, что обещали мороз и снегопад. Нам самим потом с трудом будет вериться, что мы могли сидеть здесь так поздно.

Наконец-то я прекратила спрашивать, как у нее дела. Самое лучшее, что я могла делать ~ притворяться, что все нормально.

Элизабет промолчала. Она встала со стула и подошла к перилам крыльца.

— Посмотрите, — сказала она и указала вперед правой рукой в перчатке, при этом не выпуская камня из рук.

По дороге, в круге яркого света от уличного фонаря бежали две маленьких белых собачки — точь-в-точь, как та, что забегала сюда недавно.

— Вы не знаете, чьи они? — спросила я.

— Знаю, — ответила она, но не сдвинулась с места.

— А не лучше ли будет… Ну, не знаю… Ведь они направляются к дому Петерсона.

Она не отвечала, только смотрела на них. Они мелькали белыми пятнышками в тенях, легших на улицу. Я кашлянула.

— Ничего с ними не случится, — сказала она.

В первый вечер их было штук шесть. Они сидели на дорожке перед входом в дом Петерсона целый час Не двигаясь Не издавая ни звука. Чуть позже восьми они вскочили без малейшего шума и убежали. Знал ли Петерсон вообще, что они появлялись, Свет горел в гостиной и еще в паре комнат Крыльцо также было освещено. Но Петерсон ни разу не подошел к двери.

Следующим вечером они вернулись. И бегали по вечерам целую неделю, с каждым разом их становилось все больше. Я видела их около семи вечера, когда шла через двор к дому Элизабет, они бежали по улице так невозмутимо, как будто их в этом мире ничто не заботило. Они были очень милы. Сидели перед крыльцом Петерсона полукругом обычно час, а иногда немного дольше. Теперь их уже было столько, что они садились в два ряда и ждали чего-то, — Петерсона, как можно было предположить, но он все не появлялся, и собакам приходилось возвращаться.