Суть oстрова - Страница 14

Сигорд шел ходко, на пределе своих возможностей, плюща и подбирая по пути пластмассовые бутылки, мешок из толстенного полиэтилена потрескивал, но держался…

– Три кило двести. Три двадцать. Держи.

– А…

– Чего – а?

– А разве пищевая тара по этим расценкам?

– А по каким ты хотел?

– Вот по этим. – Сигорд вытянул грязный ноготь и отчеркнул на грязном прейскуранте.

– Подавишься. Бутылки-то не мытые. Да еще в них черт те что налито. Грамотный, что ли?

– Грамотный. Ничего там не налито. Слушай, я тебя понимаю, всем жить надо. Но давай распилим прейскурант по справедливости. Мне хорошо и тебе спокойно.

– Проваливай… Ишь, спокойно… Обнаглела бомжатня.

– Ладно, ладно, иду. Не серчай.

И Сигорд ушел, не споря дальше и не убеждая. Возвращался он не спеша, хотелось сесть, покурить, подумать, Таф подождет (случайного «подельника» звали Тафом), но курить нечего. Надо же – сколько тары, сколько денег в пыли! А собирать нельзя, – Сигорд даже наклонился разок бутылку подобрать, даже ногой топнул, чтобы сплющить… Мешок-то не его, зачем на чужого дядю стараться?

– Два талера… Стой! Из ума выжил: я же тебе один талер отдал, да другой должен. Вот возьми второй, гони бутыли – и в расчете. Вот мешок.

– Так дал бы два, я бы не обиделся. Ну как там? Долго ты чего-то?

– Обедал он, пришлось минут десять подождать. Такой, знаешь, прыщ на толстой ж…! Молодой, тридцати нет, а уже наглый – невмоготу. Большой босс – называется.

– А, это Мирон. Другой не лучше, – Кечу, сменщик Мирона. Друг дружку они не любят: когда смену сдают – ихний крысиный визг на весь переулок слышен, да-а! Мешки пересчитывают, да взвешивают. Кечу постарше и пониже, тоже толстый. Видишь, как я тебе все рассказал-показал! Добавил бы талер за науку? А сколько там было, кстати?

– Ужели??? Я ему грузчиком работаю, а он еще и «добавь»! Было там два кило сто. Я за весь мой тяжкий труд наварил десять пенсов, да и те по дороге подобрал, мешок укрупнил. Рука у тебя не безмен, ох не безмен, дружище Таф, а сердце – черное. Но все равно спасибо за науку. Шучу, нормальное у тебя сердце.

Таф опять зашелся в кашле, а Сигорд еще раз кивнул ему, уже с бутылями под мышками, пожелал здоровья и пошел восвояси. Талер двадцать пенсов очистилось ему за переноску груза, который, по прикидкам, составил около двух с половиной кило тафовских, плюс найденные и подобранные по дороге… Два двадцать за первую половину дня. Бывало и больше, бывало намного больше. Так, что хватало на пузырь с казенным пойлом… Человек остановился и сглотнул. Тик, тик, тик. Тик… Я Франсуа, чему не рад, увы ждет смерть злодея… Где я нахожусь… О, какие бутылки классные… Попить бы… Именно попить. И покурить. Ничего другого абсолютно не хочется… Этого звали Мирон, а того… А того… забыл… Надо вспомнить, надо срочно вспомнить. Как звали сменщика… Кечуа, его звали, Кечу. Ф-ф-у-у-х… Отступило.

Сигорд исхитрился и плечом вытер пот со лба, сердце стучало бешено. Рано или поздно он не выдержит, поддастся и… нельзя ни о чем таком думать. Колонка!

Видимо, когда думаешь о чем-нибудь особенно горячо, подряд день и ночь, спросонок и на сон грядущий, представляя в красках – само пространство-время изгибается, чтобы тебе угодить: который год бродил по этим краям Сигорд – а вот она, колонка с водой! Откуда взялась?

Сигорд не бросился очертя голову – пить и наполнять емкости, он наоборот: остановился поодаль и внимательно огляделся. Народу никого, вода в колонке есть – вон потеки по асфальту… Странно. Странно, когда все так хорошо, хотя… Сигорд завертел головой, прошелся вперед-назад, стараясь хотя бы уголком глаза не терять из виду колонку – мало ли растает, как мираж в пустыне. Догадка пришла сама собой: убрали заборы, и территория какого-то заброшенного хозяйственного комплекса очистилась, открылась взорам и всем ветрам. Хочешь – напрямик срезай, хочешь – обходи как привык. Видимо, нашлись инвесторы для пустыря и, стало быть, это тихое местечко очень скоро превратится в строительную площадку. Так ведь ничто не вечно, кроме перемен. Сигорд не дал себя отвлечь размышлениями о вечности и бренности всего сущего: он в первую очередь вымыл руки – вода на удивление хорошая, чистая, потом напился из ковшика ладони – пальцы остыли, воду согревая, а горлу все равно больно! Потом наполнил обе бутыли, тщательно завинтил крышечки… – и выругался.

Куда он их попрет, тяжесть такую! Здесь же двадцать килограммов! В поясницу как выстрелило, а ведь это он одну бутыль приподнял. Кретин! И выливать жалко.

Сигорд отвинтил обе крышки, одну бутыль опорожнил дочиста, другую – наполовину. Вот так можно нести.

И все равно тяжело. Сигорд сидел на своей лежанке и никак не мог унять сердцебиение и одышку. Бульону попить… Неохота. За хлебом бы надо сходить… Тоже сил нет, так бы и сидел – ложиться пока не стоит, пусть сердце успокоится… Нет, надо сходить: не дело голодом себя морить, когда деньги есть. Сигорд выгреб из кармана все четыре монетки: два талера и две «дикушки», пересчитал раз и другой – нет, они от этого больше не становятся. Но сердце, как ни странно, чуть утихло.

О, Гарпагон! Гобсек! Ты любишь денежки, оказывается… Сигорд улыбнулся сам себе, потер ладонью левую сторону груди – надо сходить, потратить талер на вчерашний хлебушек. Пусть он не такой мягкий, как сегодняшний, но зато дешевле вдвое – чего тут колебаться в выборе? И Сигорд пошел. И не прогадал, ибо прихватил по пути с тротуара три пустых бутылки из под пива и сдал их сверхудачно: не по полтиннику, как обычно, а по пятьдесят пять пенсов, в сдаточный пункт на колесах, итого: талер шестьдесят пять пенсов. Минус двадцать пять пенсов за хлеб, ибо на радость Сигордовой жадности, случился в лавочке кусок вчерашнего хлеба, половина буханки, и Сигорд, поторговавшись, выцыганил именно ее, хотя черствотина даже края среза прихватить не успела, потому как в полиэтилен была завернута.

Кипяток на новой водичке хорош, особенно вкусен – и на первое, под бульончик-чик-чик, и на третье, под чай. Хлеб хорош, мягок, вкусен – чего люди сдуру бесятся, платят хрен знает сколько черт знает за какие миражи? Сытно, вкусно – и сердце не болит!

Сигорд вновь и вновь считал и пересчитывал уходящий сегодняшний день: утром талер, днем талер двадцать, под вечер талер сорок, за вычетом хлеба… Три шестьдесят! Не очень много, но ведь он и не старался особо, так, между делом… Да еще червонец на кармане. Да две бутыли… Сигорд спохватился и пошел ставить бутыли под дождь, который только что полил как из ведра. Да новый способ нащупал, пластик сдавать. Надо будет завтра с утра попробовать, если дождя не будет. Мешок он видел, тут же, на первом этаже, холщовый. Вроде бы целый. Как там Титус Август? Хорошо бы встретиться, поболтать… Как он там, кто его на перекуры возит-носит?..

– Видишь, какой ты! Сначала сюда пришел новую жизнь начинать, а как с тебя соскребли вшей да коросту – опять намылился на помойку. Почему так получается? А. Сигорд? Зачем ты завтра уходишь, когда тут тепло, светло и жрать дают? – Титус опять повысил голос, и Сигорд только вздохнул: бесполезно утихомиривать, таким уж горластым уродился этот человечек…

– Во-первых, вшей на мне не было. А во-вторых…

– Да, да? Что во-вторых? – Титус извлек откуда-то из под матраса еще две сигареты и Сигорд преувеличенно тяжко вздохнул.

– Опять грузы таскать… Ну, залезай, что ли.

– Так что во-вторых то?

– Во-вторых… Может же человек передумать? Вот я и передумал. – Сигорд выдохнул бледный дымок и засмеялся. И сделал это зря, потому что на чужую радость, совершенно неуместную в этой обители скорби и благочестия, словно акула на запах крови, примчалась ночная сестра-сиделка и погнала их вон из туалета.

– В мужской сортир, заметь, заходит как себе в карман. Бес похоти гонит ее туда, подсматривать за нами.

– Угу. Твою обрубленную жопу она не видела.

– Сволочь ты, Сигорд! Не стыдно напоминать мне о моем увечье?

– Ни капли. Ты все время сам о нем напоминаешь, как только тебе приспичит покурить, или над горшком нависнуть. Так что ты там говорил насчет рока и свободы воли?