Суровая путина - Страница 89

Утром, собирая сотню, Автономов недосчитался двух казаков и решил, что они в самовольной отлучке. Только вечером Сидельников, поглощенный поисками исчезнувшей жены и обеспокоенный отсутствием товарищей, пошел во двор Полушкиных. Замок, висевший на двери, удивил его. Он заглянул в окно и увидел своего товарища лежащим на постели.

«Перепились, сукины дети, самогону, — подумал Сидельников. — А хозяйка, видать, здорово приголубила их. Только зачем же замок? Аль побоялась, чтоб не сбежал миленок?»

Он постучал в окно, сначала тихо, потом изо всей силы, кулаком. Никто не откликнулся. Вахмистр даже не пошевелился на кровати.

Когда прибежали на зов Сидельникова другие казаки, сбили замок и вошли в хату, все стало понятным. Тяжелый, горький чад пахнул в лица. У самого порога, скрючившись, лежал на смерть угоревший казак, с восковым, выпачканным в саже лицом. Стены были черны от копоти.

Тела карателей были уже холодными. Их зарыли на другой день на хуторском кладбище.

В глубине донских гирл, в непролазной камышовой чаще, на узкой плоской грядине расположились отступившие ватажники. Дубы были укрыты в одном из самых глухих ериков. К тайной заводи, похожей на маленькую бухточку, вели через сухой камыш путаные тропы. Они расходились во все стороны, ко всем переправам и нижнедонским хуторам — Рогожкино, Обуховке, Посиделову, Государеву, Кагальнику и многим другим. Никто не знал этих троп так, как знали их Анисим, Яков Малахов и Павел Чекусов. Они могли ходить по ним с закрытыми глазами, в случае преследования завести противника в такое камышовое логово, откуда нелегко было выбраться. Помимо троп, от стойбища партизан тянулись еще узкие ерики и протоки к морю, к выходу в главное русло Дона. Ватажники рассыпались по перекресткам троп, засели у переправ.

Первая весенняя вода спала, и тропы просохли. Это делало партизан более подвижными и смелыми. Заставить их уйти из камышей мог только низовой шторм, по обыкновению затоплявший гирла водой с моря; но погода благоприятствовала, и партизаны решили держаться до последней минуты. Слухи о том, что красные войска укрепляются по линии Батайск — Азов, вселили в рыбаков бодрость и надежду на скорое возвращение в хутор.

Для Анисима и его товарищей наступили дни отчаянных вылазок, сидения в дозорах, неутомимого рыскания по камышовым зарослям. Среди непробудной тишины дня или в глухой ночной час по камышам вдруг разносился грохот пальбы. Смерть подстерегала немцев на каждой тропе, у каждого пустынного брода.

Павел Чекусов, сидя где-либо в промоине, в кустах прошлогодней куги, деловито нажимал спуск своего ободранного «Максима», выпуская часть ленты, почти в упор расстреливал немецких, углубившихся в займища, солдат. В эту же самую минуту остальные ватажники, под командой Анисима, бежали наперерез отступающим и, засев где-нибудь у самой дороги, встречали их меткими выстрелами.

На третью ночь, когда Анисим отсиживался с товарищами у переправы через ерик, из камыша вынырнули две тени.

Анисим сердито окликнул:

— Стой! Кто таков? Стрелять буду!

— Свои, братцы, свои! — послышался знакомый голос.

Анисим, Яков Малахов и Панфил Шкоркин, держа наготове винтовки, подошли к странным гостям. Вытянувшись во весь свой огромный рост, стоял Пантелей Кобец и рядом с ним — белобородый и прямой, как столб, Иван Землянухин. Партизаны с удивлением разглядывали их, радостно здороваясь. Ощупывая товарищей своими длинными руками, прерывисто дыша, Пантелей приговаривал:

— Яков Иванович! Анисим! Шкорка! Браты родные! Живы-здоровы?

— Рассказывай живей, как там дома, в хуторе? — нетерпеливо спросил Анисим.

— Сейчас все обскажем… все, — смущенно ответил Пантелей и как-то особенно тяжело засопел. — Только ведите нас сначала, братцы, в табор!

Анисим вцепился в руку Пантелея, как клещами, спросил тихо:

— Разгромили хату, скажи? Не таи, Кобец!

Пантелей ответил уклончиво:

— Все, все скажу, Егорыч. Вели собраться ватаге.

Услышав такой ответ, партизаны заволновались. За уклончивыми ответами Пантелея и в молчании Землянухина все почуяли что-то неладное, и каждый ждал теперь только нехороших вестей.

Оставив в засаде двух человек, двинулись к становищу. Иван Землянухин все время молчал, шел, опустив голову.

Гостей окружили взлохмаченные сонные люди. Последние ночи костров не зажигали, боясь обнаружения становища. Люди плавали в сером, пропахшем камышовой прелью сумраке, как рыбы в мутной, затиненной воде.

— Пантюха, как там у меня дома? Как жинка? — посыпались вопросы.

— А мои как, живы-здоровы? Не показнили их дроздовцы? Говори скорей! — торопили посланцев партизаны.

— Сейчас все скажу, братцы! — проговорил Пантелей. — Затем и послало нас общество, чтоб сказать всю правду.

Пантелей снял шапку и несвойственным ему слезным, плачущим голосом выкрикнул:

— Погибнем мы все гуртом, ежели не повернемся куда следует, Анисим Егорыч. Могу оказать теперь про твою беду! Каратели спалили твою хату. Спалили до корня. Одна труба горчит из пепла.

Над ватагой прокатился ропот. Анисим почувствовал, как тело его холодеет, точно погружается в ледяную воду, и холод этот доходит до корней волос и как бы шевелит их.

Словно сквозь дрему, слышался голос Пантелея:

— …Мать с сеструхой и дитем убегли из хутора, куда — неведомо… Олимпиаду Семеновну забрал Максим Сидельников. Он пришел с немцами…

По всегдашней привычке скрывать от товарищей свою слабость, Анисим при этом новом известии только сильнее сжал деревенеющими пальцами влажный ствол винтовки.

— А про моих ничего не скажешь? — тихо, будто издалека опросил Малахов.

— И про тебя скажу, Яков Иванович, — таким же глухим голосом сказал Пантелей. — Про всех буду казать. И твою хату собираются спалить, и Андрея Полушкина, и Панфила…

Голос Пантелея осекся, но тут же, словно боясь, что ватажники не дослушают, Пантелей стал говорить еще торопливее и бессвязнее:

— Ерофея Петухова, Илью Спиридонова и Ваську секли шомполами, а потом засадили в казематку. А вчера немцы созвали все общество, и немецкий комендант сказал: ежели партизаны не сложут оружия, то весь хутор спалют, а всех арестованных повесят середь хутора.

Пантелей поклонился:

— К тебе, Анисим Егорыч, просьба: ты, как командир, должен что-нибудь придумать, чтобы спасти наши семьи от смерти.

Анисим молчал. Чуть слышно шелестели под ветром высушенные солнцем верхушки старого камыша. В небе туманились звезды. Восток начал заметно белеть. Откуда-то донесся чуть слышный петушиный крик, напомнил о мирной домашней жизни. В соседнем ерике закрякали дикие утки.

Анисим, словно придя в себя, оглядел ошеломленных речью Пантелея товарищей, сказал внятно и твердо:

— Хорошо, Пантелей Петрович. Долго сидеть без дела в займище мы не намерены. Мы порешим, что делать. А пока — всем разойтись.

Ватажники разошлись, а Анисим, Павел Чекусов и Малахов уединились в шалаше для совещания.

— Мои думки такие, — сказал Анисим: — завтра же в ночь сделать налет на хутор, освободить арестованных и увести с собой народ, какой еще остался. Теперь, я думаю, охотников отсиживаться по хатам и ждать смерти не так много осталось.

После недолгих споров было решено до наступления утра выслать разведку.

— В Недвиговку пойду я. — предложил Малахов.

— Ты — председатель ревкома, Яков Иванович, тебе нельзя, — запротестовал Анисим.

— Поэтому мне и нужно идти, — настаивал Малахов, — Такую разведку, где должно разнюхать, какие замки на тюгулевках висят и какие немецкие часовые ходят, нельзя доверить кому-нибудь другому. Я пойду в хутор не для того, чтобы откупаться своей жизнью за арестованных, а чтобы вызволить их. Мы освободим их, ежели не вслепую будем действовать, и сделаем так, что все они будут в займище. И отряд наш станет вдвое больше. Тогда-то и можно ударить по немцам и белогвардейской сволочи.

Новый план захватил Анисима. Ему самому хотелось пойти с Малаховым, чтобы проникнуть в свой хутор, хотя бы украдкой взглянуть на разоренное карателями родимое гнездо и узнать о судьбе семьи. Он представил себе груду дымящегося пепла с закоптелой кирпичной печью посредине, озверелое лицо Сидельникова, окровавленное тело Липы. Ненависть начинала жечь Анисима.