Суровая путина - Страница 2

«Небось, мерзнуть ей по кутам не приходится да сетки таскать. Поэтому она такая белая да толстая», неприязненно думал он, чувствуя на плече каменную тяжесть корыта и ступая босыми ногами по колючей каменистой тропинке.

Сбросив ношу, Аниська толкнул калитку.

Под ногами зашуршала буйная лебеда, курчавым ковром устилавшая запушенный двор Аристарховых. Худой длинноногий пес, кособочась, протрусил от сарая, приветливо помахивая хвостом, подбежал к Аниське.

В темных, пахнувших затхлостью погреба сенцах сидела на корточках девушка и чистила рыбу. Заслышав шаги, она обернулась, вскочила, прикрывая теплые карие глаза мокрой рукой, сжимавшей нож. На руках и подбородке поблескивала рыбья чешуя.

— Отец дома, Липа? — спросил Аниська.

Девушка отняла от глаз руку, молча показала на дверь.

Аниська вошел в хату.

Убогая маленькая комната тонула в зыбком сыроватом сумраке. На кривых подоконниках жадно тянулась к солнцу захирелая герань, заслоняя и без того скупо, пропускавшие свет окна.

В углу угрюмо чернели иконы. Рядом, над лубком, изображавшим бой русских с японцами под Порт-Артуром, висели шашка в облупленных ножнах и засаленный казачий картуз. На кровати, свесив длинные худые ноги, лежал сам владелец шашки и картуза — Семен Аристархов. Синеватые веки его были опущены. Аристархов открыл лихорадочно блестевшие глаза, привстал.

— Это ты, Анисим? Садись. Совсем я заморился, вот прилег.

Выслушав приглашение ехать на лов, Аристархов горестно усмехнулся.

— И выдумает же Егор. Куда мне с рыбальством? Ноги еле ворочаю.

Аниська загорячился.

— Брось, дядя Сема! Ежели приглашают в компанию, не артачься.

— Ну-ну, не щебечи… — Аристархов замахал длинной сухой рукой. — Рыбалили когда-то… С Егором, бывало, заедем, — полные каюки нагружали рыбой… А теперь вот скрутила хвороба и не рыпайся. Так, по старой дружбе зазывает Лексеич..

Аниська с жалостью смотрел на бледное лицо соседа и в несчетный раз вспоминал, кем был для его отца Семен Аристархов.

Карнауховы были иногородние, Семен — казак, но это не помешало ему, будто для себя, оттягать у казачьего общества леваду и передать Егору. Обманув атамана, он заслужил этим немилость и позорную в те времена кличку «хамского прихвостня».

Дядя Сема делил с Егором горе и радости рыбацкой жизни, не раз выручая, как казак, отобранные охраной снасти. Потом сам поплатился снастью. Растеряв остаток здоровья, жил скудной меркуловкой[6], схоронив жену, совсем захирел.

— Значит, не поедешь с нами? — сказал Аниська, вставая.

Аристархов печально усмехнулся.

— А с чем ехать, Анисим? Разве не знаешь, кто моими сетками пользуется? В прошлом году взял у прасола сеточную нить да так и не уплатил, а ее отобрали…

Аристархов помолчал и вдруг решительно махнул рукой.

— Нет, не поеду я… Иди… — и лег на кровать.

Сурово сдвинув брови, Аниська вышел в сени. Липа вопросительно взглянула на него.

— Хотя бы ты, Липонька, упросила своего отца на рыбальство ехать, — оказал Аниська с досадой. Ничего не поделаю с ним. Совсем помирать собрался…

Липа не ответила и вдруг прислонилась к притолоке, закрыв рукавом лицо. Плечи ее задрожали.

Аниська стоял, беспомощно опустив руки.

Девушка тихо всхлипывала, пряча мокрое, искаженное горем лицо. И вдруг, отшатнувшись от притолоки, обожгла Аниську сердитым взглядом, сказала по-ребячьи грубым, срывающимся голосом:

— Уходи! Чего стал? Тоже выдумал — рыбальство.

Аниська хотел было сказать ей что-нибудь утешительное, ласковое, — ведь это Липа так хорошо ладила с ним в песнях и охотно просиживала с ним до самых зорь на гульбище. Но слова утешения спутались в его голове.

Смущенный, он поспешно вышел из сеней. Взваливая на плечо корыто, пробормотал: «Эх… Ну и житуха! Надо бы хуже, да некуда…»

Аниська, ночевавший на каюке, проснулся от громкого плесканья волн. Каюк покачивало. Сухо шелестел прибрежный чакан. Под напором низовки вода поднялась, затопив берег.

Аниська долго курил из пригоршни, поглядывая на восток. Оттуда исходил нежный, затопляемый сиянием месяца призрачно-зеленый — свет зари. Над белевшей в низине, в окружении садов, колокольней, над старым кладбищем и прасольским домом, потухая одна за другой, тускло мерцали звезды. Где-то в далеком конце хутора сонно брехали собаки, начинали перекличку петухи.

Аниська потянулся, спрыгнул в воду. От хаты к берегу шел отец. Аниська помог уложить сеть. Оттолкнув каюк от причала, Егор взобрался на корму, взял весло, служившее вместо руля.

— Наддай! — тихо скомандовал он.

Аниська налег на весла. Ему было приятно слушать строгий, спокойный голос отца, исполнять его приказания. Это бывало только в дни семейного мира, когда Егор был трезв и молчалив. В эти дни он бывал по-своему добр, рассудителен и сговорчив. Но приходило время, когда Егор напивался, сначала крыл матерщиной прасола, затем добирался и до домашних. Взлохмаченный, огнеглазый приходил он домой, разгонял семью, а покорную, старавшуюся утихомирить его жену Федору избивал.

Набуянившись, валился куда-нибудь в угол, засыпал мертвецким, долгим сном.

После этого наступали долгожданные дни мира и спокойствия, в которые семья Карнауховых отдыхала.

Сегодня Егор был особенно сдержан и молчалив, но лицо, тускло освещенное месяцем, было угрюмым и предвещало недоброе.

«Подходит время… Скоро запьет!», — подумал Аниська, и ему стало скучно.

Устало передохнув, он поднял весла.

На берегу, против Спиридоновой хаты, засуетились тени. Аниська легонько свистнул.

— Подворачивай! — донесся из полумрака сиплый бас.

— Чего подворачивать? Наладились там и отчаливайте, — крикнул Егор. — Постой, Анисим, не греби.

От берега откололась темная краюха, быстро двинулась навстречу.

Подплывшим каюком управлял Илья Спиридонов. Неуклюжей глыбой развалился он на корме, небрежно сжимая подмышкой конец весла.

За веслами сидели Васька и кряжистый коротконогий балагур, злой пересмешник Панфил Шкоркин. Четвертым был Семен Аристархов. Трескуче кашляя, сидел он на корточках и выплескивал из каюка воду: каюк был стар, швы его пропускали воду.

Каюки глухо стукнулись бортами. Илья выпрямился во весь свой саженный рост, перелез к соседу.

— С добрым утром, кум! — весело поздоровался он. — Раненько спохватились мы с тобой, да неизвестно, поймаем ли чего.

— Чего доброго, а бычков наловим. Справа наша важнейшая, Выдержит пудов на двести, — усмехнулся Егор.

— А вы думали, как в законном рыбалить, — просипел со спиридоновского каюка Панфил. — Наше дело штаны мочить в колдобинах да бычков ловить. А по кутам пускай Емелька Шарапов рыбалит.

У Панфила была привычка часто прерывать свою речь неуместным смехом, отчего казалось, что Панфил издевается над самим собой. Упомянув о крупном хуторском волокушнике Шарапове, он коротко, дурашливо хихикнул.

— А кто же тебе мешает в шараповскую ватагу приставать? — насмешливо спросил Егор.

Панфил долго беспричинно смеялся, потом махнул рукой.

— Не хочу я, будь он проклят. Он с ватажников все жилы вытянул, а с пихрой душа в душу… Чужими деньгами откупается.

Было уже совсем светло, когда рыбаки приехали в Терновой затон.

Восток розовел все ярче, разгорался. Затон уходил к морю ровной зеркальной дорогой. Ветер затих, камыши стояли неподвижной сплошной стеной.

— Эх, и погодка! — восторженно воскликнул Егор. — Навались, селедочка, не обходи нас, грешных.

— Погодка, только в запретном сыпать, — с сожалением вздохнул, разминая руки, Панфил.

Егор и Илья сбрасывали сети.

Сначала высыпали ветхую, трещавшую по всем швам сеть Егора, потом еще новую и крепкую Ильи Спиридонова.

Аристархова и Ваську высадили на топкий, непролазный берег подтягивать концы. Аристархов сбросил штаны, бродил у берега, тонконогий, похожий на огромную цаплю.